Страж перевала (сборник)
Шрифт:
Амбразуру второго дота Ефим накрепко заколотил старыми досками.
Окончив это полезное дело, он вернулся в свое убежище. Если верить ксерокопии, снятой с плана военных времен, жил Ефим в правом крональном полукапонире. Два подошвенных полукапонира оказались сырыми и к жилью непригодными. С большим интересом Ефим обнаружил, что заиленная ручьевина у подножия холма, представляет собой остатки противотанкового рва. Особенно порадовала его неразборчивая надпись: «контрэскарп разминир». А эскарп, значит, «не разминир»? Чудесно!
Ефим сам понимал, что и его интерес, и восторг, и занятость неестественны, излишне аффектированы. Он нарочно
— А мне все это совершенно все равно!.. — пел Ефим полузабытую песню.
Он натушил полную латку фальшивого рагу и наварил на два дня борща со свиной тушенкой. Сметаны у него не было, поэтому незадолго до того, как снять кастрюлю с плиты, Ефим покрошил туда кислое яблоко. Получилось вкусно. И настроение замечательное, и вокруг никого нет — можно петь во все горло, не ожидая недоуменных взглядов:
— Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю!..
Хорошо.
С определителем в руках (помологию все–таки придется пересдавать), Ефим спустился в подвал и устроил себе небольшой практикум. Сорта обнаруживались самые неожиданные, видать не перевелись на свете «спортсмэны садоводства», желающие во что бы то ни стало выращивать челеби в Архангельске и антоновку в Крыму. Встретилась даже коротконожка королевская, что еще пятьсот лет назад была известна во Франции под именем «карпендю». Считалось, что если съесть это яблоко перед сном, то сон будет вещим. Вот и славно, может, хоть сегодня ночь обойдется без железных крестов.
День падал к вечеру, солнечный луч пролез в бойницу, прямоугольником лег на стальную, с войны сохранившуюся дверь. Ефим не хотел выглядывать наружу, но свет был слишком ярок и не предвещал плохого.
Под яблоней что–то алело, будто киноварью тронули блеклый холст.
— А мне все это совершенно все равно! — запел Ефим.
Нехорошо запел, фальшиво.
Не одеваясь, Ефим вышел наружу, под одним деревом поднял солнечный экземпляр костикивки сладкой, под другим — коштеля, вновь польский сорт. Должно быть, здешние крысы неравнодушны к польским яблокам. Но каковы зверюги, а? Успели–таки, пока он бродил по переходам, выкатить пару яблок! Но теперь с этим покончено. Ефим подошел к доту, проверил: отверстие было заделано на совесть. Все, лапушки, больше не поворуете, придется на месте есть. Странно, почему он не видел внизу ни одного погрызенного яблока?
Дома Ефим, не глядя, сунул беглянок в первый попавшийся ящик и замуровался в жилом склепе. Перед сном он покорно сжевал яблоко карпендю, и ему ничего не снилось.
Проснулся Ефим, как всегда, в темноте, но на часы смотреть не стал, и без того догадывался, что там увидит. Зажег свет и лежал с книжкой, прикидывая, что бы этакое соорудить на завтрак. Остановился на штруделе. Печь пироги вообще–то дело женское, но плох тот мужчина, который с этим делом не справится. Ефим поставил тесто и вышел на улицу. Просто подышать свежим воздухом, очистить легкие от яблочных миазмов. А есть ли что под деревом или нет — его не волнует.
Он стоял, вдыхая
Ефим поднялся на гребень и увидел ползущий в гору фургон. На его стене красовалась четкая надпись: «Автолавка». Ну, конечно, Путило же говорил, что по средам в Горках хлебный день, приходит машина. Пожалуй, стоит сходить. Не может же быть, что там и продавец такой же дурной.
Ефим сбежал вниз, взял деньги, сетку для продуктов и стоящие часы и поспешил в деревню. Поспел он вовремя: автофургон с распахнутой задней дверью стоял неподалеку от колонки, а вокруг толпились, видимо, все обитательницы выморочной деревни. Некоторые уже отоварились, но не уходили, поддерживая светскую беседу. На продажу был выставлен черный хлеб, мятные пряники каменного свойства и яблоки крымского сорта козу–баш, от долгого и нерадивого хранения и впрямь ставшие похожими на козью морду. Кроме того, была еще пара импортных туфель производства местного кооператива. Каждая бабка брала их, осматривала и, оценив, возвращала обратно.
— Добрый день, — сказал Ефим, подходя.
Покрытые платками головы на мгновение повернулись к нему, затем вновь возобновился прерванный было разговор. Бабки говорили быстро со странными жалобно–вопросительными интонациями, обрывая фразы, казалось, на середине слова. Понять нельзя было ничегошеньки. Не ясно даже, по–русски они говорят или опять на своем мазовецком.
— Кто–нибудь может сказать, сколько сейчас времени? — громко, ни к кому в особенности не обращаясь, спросил Ефим.
Беседа вновь прервалась, потом одна бабка, наклонившись к товарке и указывая на Ефима зажатой в темной руке неошкуренной рябиновой палкой, отчетливо произнесла:
— Гэвэр музар. Мэдабэр ло барур, кэ'илу hу ло руси. Канир'э йеhудон.
Все было ясно. Ефим послушно умолк. Потом, решившись, прошел мимо очереди, протянув деньги, сказал:
— Две буханки, пожалуйста, — и неожиданно получил и хлеб, и сдачу.
Старухи неодобрительно смотрели на нарушителя, но ни одна не вмешалась. Очевидно, вымершие мужчины пользовались в деревне льготами и преимуществами.
— У вас часов тоже нет? — обратился Ефим к продавщице.
Спросил, как в прорубь прыгнул.
— Nesaprotu, — ответила та, приветливо пододвигая бучанский ящик с отходами крымского производства. — Vai tu abolus negrili?
Ефим попятился. Он узнал местную диву, с которой повздорил намедни.
Из деревни Ефим вышел в полном раздрае чувств. Шагал, размахивая авоськой и пел на прежний мотив:
— А хле–еба–а черного я–а все–таки купи–ил!..
Навстречу по дороге плелись еще две старухи. Должно быть, спешили на большую распродажу из какой–то совсем уж затруханной деревни, куда и ворон костей не заносит, и автолавка не заезжает.
— Привет, бабуленьки! — крикнул Ефим. — Кумарет шалтравух! [кумарет, шалтравух — сорта яблок]
— Мен тусiнбеймiн, — ответила одна, а вторая добавила:
— Би олгох гуй.
— Ну конечно, — улыбнулся Ефим. — Чего еще от вас ожидать?
Старухи засмеялись визгливо, и первая не без кокетства сказала:
— Келе алмайтынма катты экiнмiн.
— Я так и знал, — подтвердил Ефим.
Хорошо поговорили, содержательно.
Поднявшись до половины склона, Ефим свернул к ближней яблоне. Там лежал штрифель.