Страж перевала (сборник)

Логинов Святослав Владимирович

— И чего вам, мамаша, дома не сидится? — приветствовала бабушку мать.

— Ох, жаланная, — нараспев говорила бабушка, словно не замечая хмурого лица, — другой бы раз и сама рада дома посидеть, да люди не дают. Всем до старухи дело есть. Вот и этот, уж так жалился, так просил, на «волге», говорит, от порога до порога доставлю. Я и согласилась, а потом, грешным делом, думаю, дай–ко заеду к родной дочери, да и с Машенькой повидаюсь…

— Мамаша! — возглашала мать. — Сколько раз вам говорить, что девочку зовут Мариной!

— Это для тебя она Марина, а для меня — Машенька, — отмахивалась бабушка.

Она

проходила на кухню, усаживалась на табурете, долго разматывала тяжелые, домашней работы шерстяные платки. Пила жиденький материнский чай. Все это время Маришка ни на шаг не отходила от бабушки, преданно заглядывала в побуревшее от солнца и ветра лицо; ткнувшись мордашкой, вдыхала далекий деревенский аромат, который хранила бабушкина кофта. Баюкала в ладошках, а потом прятала до завтра привезенную в подарок плюшку, вкусно хрустящую и пахнущую русской печкой. Бабушка запускала корявые пальцы в волосы девочки, ласково трепала ее и тихонько отвечала на незаданный вопрос:

— Ничего, Машенька, лето скоро.

Мать злилась на бабушкины визиты, однако, охотно принимала от нее сиреневые четвертные билеты, полученные от благодарных бабушкиных пациентов, и приговаривала:

— И то дело, мамаша, куда они вам? В могилу с собой не возьмете.

Но потом бабушка тяжело поднималась, говорила:

— Однако, пора. Как бы к поезду не опоздать, — и начинала одеваться, наворачивать на голову и грудь широченные, с простыню, вязаные платки, на глазах превращалась в бесформенную толстую куклу. Целовала сникшую Маришку, утешала: — Ничего, жалосная ты моя, перемелется… — и уходила.

И праздник гас.

— Ну что ты к ней липнешь? — постоянно сердилась мать. — Тоже, нашла подружку! Ведьма, она ведьма и есть. На нее взглянуть–то страшно, ночью с такой встретишься, так умереть можно с перепугу. Лицо корявое, глаза красные, во рту полтора зуба. Баба Яга да и только!

Маришка вспоминала морщинистое бабушкино лицо и убежденно говорила:

— Бабушка красивая.

— Испортит девчонку! — сокрушалась мать. — Хватит, больше в деревню не поедешь!

Но подходило лето, и мать забывала о своем решении. Она была уже немолодой, но еще очень красивой женщиной, и, конечно же, у нее была своя жизнь, которой страшно мешало присутствие большой дочки. Все каникулы от первого до последнего дня Маришка проводила на хуторке.

Там все было непохоже на город, и радостные чудеса начинались еще в пути. От станции до деревни вела грунтовая плотно убитая дорога. Было в ней семь километров, но километров немереных, которые хотелось называть верстами. За деревней кончались последние привычные человеческие приметы: радио, телевизор, электричество; впереди оставался лес, непролазное моховое болото с колышущимся под ногами клюквенником, и мимо всех этих чудес озорно извивалась тропка, приводившая к бабушкиному дому.

От старости дом осел, глядел подслеповато пыльными оконцами бесчисленных чуланчиков, дворовая крыша завалилась. Казалось, он вырос здесь из сосновых корней, такой же прихотливый, как они, и живет своей жизнью, переплетшейся с жизнью леса.

В доме Маришку встречал сладкий запах сухой травы, неповторимый, как все у бабушки. Пучки трав висели повсюду: в чуланчиках; на низком чердаке, где можно пройти лишь пригнувшись; даже в хлеву, пустовавшем с довоенных времен, но все

же сохранявшем неистребимый коровий дух.

Трав не было только в единственной жилой комнате, которую бабушка величала горницей. Половину горницы занимала печь, ее черное нутро обещало прелести великолепных бабушкиных обедов. Самодельный стол помещался напротив божницы, откуда строго смотрели одетые в фольгу лики, по обеим сторонам стола на приличном от него расстоянии, располагались два гнутоногих стула, еще в восемнадцатом году вынесенных из разоряемой усадьбы. Высокая парадная кровать, крытая плетеными наволоками, разбиралась лишь в дни Маришкиных приездов, когда бабушка уступала ей заветное место на печке.

В деревне бабушку любили, в нужде и скорбности всегда обращались к ней, хотя заглазно называли и ведьмой, и Бабой Ягой. Старуха знала о том, но не обижалась.

Зимой избушку заносило снегом, сугроб на крыше почти смыкался с вьюжным наметом у стены, в горнице было постоянно темно, тени плясали от горящей в светце лучины, изогнутые угольки черными змейками падали в медный тазик, подставленный снизу. Бабушка, сидя у огонька, либо пряла, если кто–нибудь из деревенских просил помочь управиться с шерстью, либо перебирала хрусткие травяные венички; нараспев, словно давно заученное, рассказывала:

— Есть трава Смык, ростет бела, а ина желта, ростом в иглу. Добра она, ежели который человек не смыслен. Ту траву потопи в вине и в ухо пусти, травою его парь и с молоке хлебай. Бог поможет…

Летом избушка волшебно менялась. Нетоптаные лесные цветы заглядывали по утрам в окошко, маленький огородик за домом кудрявился всяким овощем, лес подступал словно бы ближе, даже сам дом начинал зеленеть: крыша покрывалась тонким мохом, на завалинках вырастала трава. Бабушка тоже менялась: ходила быстрее, веселей говорила, рассказы ее становились понятнее.

— Вот щавель коневой — сорная трава. Коли будет кто битый человек, дай с листом конопляным пить, так кровь от сердца отступится и опух улягится…

По утрам Маришка ходила с бабушкой брать земляничный цвет — на чай да очи парить, коли ресницы падают, отправлялась за ландышем, что добро сердцу творит, или искала круглые листочки сорочьего щавеля, спасающего от змеиного ожога.

Всякую травку бабушка показывала: и какова собой, и где растет, и как класть в запас. Лес был исхожен ими несчетное число раз, и не оставалось в нем ни тайны, ни страха. Маришка была там своей, даже осы не жалили ее. Из любого места девочка умела прямой дорогой выйти к дому и не понимала деревенских женщин, порой часами блуждавших в сосняке и боявшихся угодить на болоте в хлюпкое место.

— Ведунья растет, — говорили на деревне.

Но девяносто солнечных дней как–то удивительно быстро кончались, и бабушка, вздыхая, что теперь–то самое время грибы брать, начинала готовить Маришку в дорогу. Давала ей помалу всякой травки, каждую с советом и наговором, собирала узелок гостинцев, последний раз они сидели подле самовара, пили цветочный чай с медом, а потом в громыхании поезда надвигался город, и ведунья Машенька становилась школьницей Мариной Шубиной.

В квартире мать, с трудом дождавшись бабушкиного ухода, презрительно кривя губы, отправляла в мусоропровод травки и корешки, оставляя только баночку с медом да полотняный мешочек сухой черники.