Страж перевала (сборник)
Шрифт:
— Секрет фирмы. Только для тебя.
Верно бабушка сразу почуяла неладное, потому что забормотала:
— Не смотри, не смотри, это неправда, морок это… — а вода замутилась, тут же прояснилась снова, и Сережа оказался в какой–то комнате, сидящим над книгой. Обман был очевиден, комната казалась нарисованной, лицо Сережи неживым, словно снятым с фотографии, и книги перед ним лежали, конечно, не учебники, а скорее нечитаемые бабушкины манускрипты. Только три тюльпана, очутившиеся в стакане на краю стола, остались теми же, что и были.
— Не надо… — простонала Марина, и все исчезло.
— Ну что ты, право, — уговаривала бабушка. —
— Не надо, — мучительно повторила Марина.
Они немного помолчали, а потом Марина тихо начала говорить:
— Бабушка, я поеду завтра в город. Ты не думай, я не из–за него, плевать я на него хотела, но просто лучше мне там быть. Не нужно мне пока твое волшебство, это все потом, а сейчас… я еще сама не знаю, что мне нужно…
Утром они попрощались возле избушки.
— Я обязательно приеду, — говорила Марина. — Вот сдам сессию и тут же к тебе. Хорошо?
Бабушка молчала и часто крестила Марину, чего прежде никогда не делала. Наконец Марина оторвалась от нее и исчезла в припорошенном чистым снежком лесу.
Больше Марину не охватывало страшное чувство беды, но она все время помнила, что с бабушкой может быть нехорошо, и торопилась разделаться с учебой как можно скорее. Это было тем легче, что Сергей исчез из ее жизни. Все произошло удивительно просто и быстро. Марина лишь спросила при встрече, как зовут ту девушку. Сергей рассмеялся, хотел что–то рассказать, но Марина вдруг ясно поняла: врет. И хотя там у него пока нет ничего, но и здесь тоже ничего нет и быть не может.
Она еще не знала, что с этой минуты обречена понимать других людей и, значит, навсегда останется одна.
Зимнюю сессию Марина сумела спихнуть досрочно и уже на следующий день мерзла в нетопленной электричке, спешащей прочь от города. Дорога до деревни была хорошо укатана, а дальше приходилось пробивать лыжню по нетронутой снежной целине. Особенно тяжело было в лесу, где снег лежал такими огромными и пушистыми холмами, что лыжи тонули в нем и не помогали, а мешали двигаться. За два часа Марине не попалось ни одного человеческого следа. Не было следов и возле избушки, перед дверью намело сугроб, ее пришлось откапывать концом лыжи.
Избушка встретила холодом и непривычным порядком. Бабушки нигде не было. А посреди стола лежало составленное у нотариуса завещание, согласно которому дом и все имущество отходили «внучке моей Машеньке — Шубиной Марине Сергеевне».
На третий день приехала мать. Она вошла в дом со скорбным выражением на лице, держа в руках заранее приготовленный платочек, но, увидев, что в избушке нет никого, кроме Марины, сразу же обрела деловитую уверенность. Не говоря ни слова, обошла горницу, поколупала ногтем стены, неодобрительно покачала спинки стульев.
— Труха! — наконец заявила она. — Все можно выкидывать. Дом удастся продать рублей за восемьсот, сейчас такие дачки в моде, я уже покупателя присмотрела. А вещи никуда не годятся, вот только взглянуть, где–то платок должен быть пуховый. И еще иконы, они теперь в цене… — мать направилась к бабушкиной божнице.
— Не смей!.. — свистящим шепотом выдохнула Марина.
— Что?.. — мать обернулась.
Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза, стояли, не двигаясь, и с лица матери сползало выражение трезвой озабоченности, и пятнами выступал страх. Неизвестно, что почудилось
— Ведьма!.. — заголосила она и, проваливаясь по пояс в снежные заносы, бросилась прочь.
Марина сухими глазами смотрела, как барахтается в снегу эта чужая женщина.
В город Марина вернулась через неделю. О бабушкином наследстве больше не было сказано ни слова. Но именно с этих пор Марина усвоила в отношении матери злое словечко «мамаша» и перешла к оскорбительному для родителей обращению на «вы».
А мать как–то сразу сникла, здоровье ее хизнуло, из цветущей женщины, на которую даже молодые люди на улице порой оборачивались, она в одночасье превратилась в сгорбленную, морщинистую старуху. Она мгновенно растеряла аристократические замашки, перестала заботиться о внешнем блеске, стала нечистоплотной, приобрела способность непрестанно жаловаться и брюзжать.
Одна страстишка сохранилась в ее дряблом сердце — копить уже ненужные ей деньги. Целыми днями она была способна раскладывать на столе разноцветные купюры, планируя фантастические, воображаемые покупки. Марина не препятствовала ей в этом и так же, как когда–то бабушка, щедро дарила сиреневые двадцатипятирублевки.
Шло время. Из уходивших лет неприметно складывалась жизнь. Марина стала детским врачом. Вначале она ничем не отличалась от прочих участковых педиатров, разве что чаще других прописывала травы, а когда их не находилось в аптеке, то давала свои, почему–то помогавшие лучше покупных. От трав общеупотребительных постепенно она перешла к тем, что по редкости или неизвестности не попали еще в фармакопеи. И наконец, однажды, впервые со дня бабушкиного ухода, применила заговор. У нее просто не оставалось другого выхода — ребенка надо было спасать.
Но и потом, когда о ней пошла молва как о ворожее, Марина Сергеевна пользовалась бабушкиными приемами, только когда аптека уже не помогала. По–прежнему было неловко твердить замшелые молитвы, Марина Сергеевна предпочитала просто бормотать неразборчиво и лишь иногда ловила себя на том, что шепчет в такт ювелирным движениям пальцев: «Свят! Свят!»
Слухи о чудо–докторе разбегались мгновенно. О ее способностях рассказывали чудеса, но только сама Марина Сергеевна знала, как мало она умеет. Каждый отпуск и почти все выходные проводила она на хуторке. Читала писанные славянской вязью книги, собирала травы, рассматривала вещи, которыми не умела пользоваться.
Кое–что открывалось, но медленно и тяжело. Порой, когда было ради кого стараться, буквально из ничего возникал праздничный обед, иной раз удавалось непонятным образом позвать нужного человека, и он немедленно приезжал, как бы далеко ни находился. Как–то пожелтевшая от времени расписная бабушкина чашка сорвалась со стола, но не упала, а зависла в воздухе, так что Марина Сергеевна успела подхватить ее.
Марина Сергеевна долго пыталась восстановить жуткое чувство грозящей потери, которое обдало ее при виде падающей чашки. Она даже специально купила красивейший сервиз и, не обращая внимания на причитания матери, хладнокровно расколотила его в куски. Но через полгода она все–таки поймала это ощущение, когда на улице какой–то мальчишка, разогнавшись на катульке, поскользнулся, кубарем полетел под колеса спешащим машинам, но на самом краю тротуара был остановлен взглядом задохнувшейся от ужаса Марины Сергеевны.