Стражи Студеного моря

Михайлов Виктор Семенович

— Пока носит меня земля… — как эхо повторила она.

— Любишь?

— Люблю.

— Куда бы не повел — со мной пойдешь?..

— Пойду, Олешек…

— Теперь скажу тебе, Гланя, правду. В плен я попал тяжело раненный. Потом война кончилась — в лагере под Мюнхеном два года был. Все к тебе, Гланя, рвался, да не вырвался. Там у нас говорили, кто в плену был, тому лучше домой не возвращаться — тюрьма и каторга, а чужая сторона хоть и злая мачеха, да не тюремщик. За океан я подался. Как жил, сама понимаешь, на чужбине, что в океане — ноги жидкие. Вижу я, народу там неприкаянного — дождем не смочить столько. Будешь удачи покорно ждать — не дождешься, надо своими силами пробиваться. Ты, Гланя, знаешь, голова у меня на выдумку горазна,

но, сколько я ни бился, жизнь, что луна — то полная, то на ущербе. Гонял я лес по реке Горн в штате Монтана. Служил солдатом в стране Гондурасе. Помощником механика плавал на вонючей каботажке, рейс Чарльстон — Савенна — Джексонвиль. Даже делал бизнес на рыбе, но капитала не нажил. Если все, что я за эти годы пережил, вспомнить да записать, книга-роман получится, читать будешь — не оторвешься. Время да разлука любовь сушат, а я — что ни год, все больше тебя любил, Гланя, кручинился. Да на одной кручине моря не переедешь. Подвернулся мне один человек, вроде наш, русский. Ума не приложу, откуда про жизнь мою ему было известно, но все знал доподлинно. Хочешь, говорит, жить, как люди живут, — вот тебе пять тысяч шведских крон на норвежский банк в Нурвоген, а пять тысяч после, как с делом справишься. Деньги большие. Такие деньги за здорово живешь не получишь. Но, сама знаешь, по какой реке плыть, ту и воду пить. Согласился я. В то время жил я в африканской стране Конго. Работал смотрителем на руднике О’Катанга. Собачья жизнь и собачья работа. Как только я документ подписал, посадили меня в самолет и отправили в Гамбург. Ну тут… Ты, Гланя, дверь заперла? — спросил Кондаков.

— Не помню, Саша, сейчас гляну, — сказала она, поднимаясь с лавки.

— Нет, ты сиди, я сам посмотрю.

Он у порога прислушался, открыл дверь, вышел из дома, осмотрел все вокруг, вернулся и накинул крючок.

— Ни одному человеку я того не говорил, что тебе скажу, — начал Кондаков и прикрутил фитиль так, что лампа чуть не погасла. — Когда темно, кажется, никто тебя не подслушивает, а при свете и у стен есть уши.

Он подошел к лавке, нащупал горячие руки Глафиры, обнял ее.

— Переправили меня, Гланя, — продолжал он, — самолетом в Гамбург, большой портовый город. Ночью на машину посадили и долго куда-то везли. Стал я жить в отдельной комнате. Кормили меня, как борова на откорм, до седьмого поту по наукам гоняли. Весу я не прибавил, скорее, отощал.

— Чему же тебя, Саня, учили? — удивилась Глафира.

— Учили всякой научной премудрости.

— Не пойму я, Саня. Это там тебя учили день обращать в ночь? Лампу ты прикрутил, а человеку свет как воздух нужен. Все живое к солнцу тянется.

— Дерево тянется к солнцу, а человек к счастью!

— Где же, Саня, твое темное счастье?

— Ты, Гланя, мое счастье.

— С тобой я, Саня, с тобой…

— Насмотрелся я вдосталь на нищее счастье да на голодную любовь. Мы с тобой в Нурвогене станем жить! Мотобот купим «Звездочку», в память о той, архангельской. На свою тоню ходить будем…

— Разве мы с тобой нищие? Я если стану рыбу шкерить, то за мной не угнаться. Ты, Саня, на всю артель лучший механик…

— Горб хочешь гнуть?

— Хлеб потом не посолонишь — пресно есть будет.

— Я тебя зову праздновать, а ты из будней ног не вытащишь! К счастью зову тебя…

— Легко зовешь, словно в кино.

— Почему легко? Еще только полдела сделано. Счастье надо еще заработать.

— Счастье-то, Саня, чужое…

— Почему чужое?

— Не наше, не русское. Ты сам чужбину мачехой назвал, а меня от матери увезти хочешь.

— Одно дело на чужбине чужой кисе кланяться, другое — своей кисой похваляться. Деньги, они везде деньги — и рубль, и шведская крона.

— За что же, Саня, тебе шведские кроны?

— Я тебе все расскажу. Без твоей подмоги мне одному не управиться. Да и тебе, чтобы со мной в Нурвоген уйти, надо себя показать, заслужить доверие. Я за тебя, Гланя, поручился. Спрашивали там меня: «Прошло много лет»,

сомневаются они, а я им: «Там люди не меняются!» — как видишь, не ошибся. Погоди, Гланя, я в окошко посмотрю, не подслушивает ли кто, — он подошел к окну, отвернул занавеску и приник лбом к стеклу.

Печурка нагрелась докрасна. Сквозь щели неплотно закрытой дверцы светили раскаленные угли. Голова Глафиры пылала жаром, а тело бил озноб. Она плотнее завернулась в платок, оперлась о стену, прислонила затылок к холодному замку висящей на стене берданки.

— Хорошо тут в распадке, даже бреха собачьего не слыхать, — обронил Кондаков, поправляя занавеску. — То, что я, Глаша, скажу тебе, должно быть под строгим заветом. Ни по дружбе, ни под пыткой — никому ни слова. Клещами из тебя будут тащить — молчи. Нет у меня никого дороже тебя, но если кому-нибудь словом обмолвишься убью без сожаления. Помни.

Кондаков раскурил трубку и, дымя табаком, ходил взад и вперед между лавкой и окном.

— Этой осенью в Карском море, — говорил он, — будут проводиться большие учения Северного флота. Очень эти маневры интересуют наших хозяев. Дам я тебе, Глаша, денег, купишь шнеку с подвесным мотором. В порту Георгий каждый человек на виду. Если ты считаешь это дело рискованным, купим шнеку или бот в Мурманске. С утра в артели бери расчет, скажи: муж вернулся из заключения, в Койду перебираемся.

У Кондакова погасла трубка, он присел на корточки к печурке, лучиной достал уголек, положил в трубку и раскурил. Красный отблеск ложился на его лицо, подчеркивая надбровную складку, прямую линию рта.

Западный берег острова Гудим до северной оконечности крутой и скалистый. Но пограничники хорошо изучили свой край. В обрывистых, неприступных склонах был мелководный заливчик, как здесь говорят, лахта. Катер благополучно вошел в лахту, и они высадились на прибрежные камни. Начальник погранзаставы шел впереди, ему было знакомо так называемое кондаковское домовище и тропинки, исхоженные пограничным дозором. На западной стороне перешейка, соединяющего северную и южную части острова, овчарка начала проявлять признаки беспокойства. Шерсть на загривке Астры поднялась, злобно ворча, она снова взяла след и повела на восток.

Прошли первые дома поселка, свернули в распадок. Обогнули сараи. Открылось кондаковское домовище. Света в окне не было.

— Ты, поняла, Гланя? — спросил Кондаков, не отрывая взгляда от раскаленных углей.

— Война… — не то спросила, не то утвердительно сказала она.

— А хоть бы и война, нам-то что— через плечо бросил Кондаков.

— Нам-то с тобой что? Мы уйдем в Нурвоген! Вот у Вали Плицыной ребенок должен народиться — ей не все равно. Механик Тимка на инженера хотел учиться… Капитан «Акулы» мечтает в самом большом театре басом петь… Тоне Худяковой не все равно — у нее мужа в ту войну убили, не для новой у нее Сережка растет… Ты еще не был в нашем поселке, сходи посмотри. Домов за это время в десять раз стало больше. В окнах свет и везде разный, но в каждом доме одно — с моря ждут или в море провожают, им тоже не все равно. На карте наш порт малая точка, а по всей стране сколько людей — миллионы, и никому, слышишь, никому не безразлично, будет война или нет. Очерствел ты сердцем на чужбине, да и кроны эти самые по ногам тебя спутали… Пошел бы ты, Саня, и повинился хотя бы Тоне Худяковой, она председатель. Повинную голову и меч не сечет.

— Пойди повинись — лет десять дадут, — усмехнулся Кондаков.

— Ждала я тебя, Саня, долго, подожду еще…

— Годы, Глаша, уходят. Пятый десяток пошел, а я словно и не жил.

— Лучше короткую жизнь прожить человеком, чем долгую подлецом.

Кондаков подошел к ней вплотную, поставил на лавку колено, схватил Глафиру за руки, больно сжал.

— Понимаешь, что говоришь?!

— Понимаю. Ты кому, Кондаков, в покрученники нанялся?!

— Глафира, — глухо сказал он, — знаю, ты на язык горазна! Былички свои побереги для вечерок! Я тебя в последний раз спрашиваю: уйдешь со мной?