Стрельба по бегущему оленю

Головин Геннадий

— Может быть, Дима, уже и не знаешь. То есть, ты знал ее, эту породу, но она — с тех времен — очень плавным образом видоизменилась! Я над этим много размышлял, Дима. И знаешь, к чему пришел? — очень хорошо, что с нами все это случилось. Почему хорошо? Да потому, что дерьмо из человека полезло воодушевленно! Не понимаешь? Ну, вот пример: жил рядом с тобой человек — одни песни пел, одни стихи читал, одним и тем же возмущался, одно и то же боготворил — но бабахнули по нам новыми этими реальностями, и — можно невооруженным глазом наблюдать, кто чего стоит, кто чего в себе скрывает,

кто чего в себе подавлял. Хорошо это, хотя и печально. Пустынька вокруг. И все же хорошо: уже знаешь, кто, почем и почему. Голобородько, признайся, никогда ведь нашим не был?

— Вам-то лучше знать. Вы с ним рядышком обитали.

— Он — рядом с Надей обитал — только поэтому мы его принимали.

— Я заметил.

— Мы все заметили. Когда ты приехал, и Надя и Голобородько…

— Ой! Только не надо — солью на раны! Давай, грубо и просто! Мы — я и ты — не сомневаемся, что Голобородько сотворил это. Так?

— Так.

— Если мы — я и ты — докажем это себе, мы его приговариваем?

— Да. Дай только выпить, я об этом тыщу раз думал, а это, так оказывается, нелегко.

— Ну, давай, выпьем.

И они вдруг провально замолчали — каждый о своем.

После паузы Витюша сказал жестко:

— Ты еще главного не знаешь. Перед чем, честно признаюсь! — я в тупике. Почему наши милицейские никакого дела не открыли? Они в ней обнаружили алкоголь, много алкоголя. Она была мертвецки пьяна.

— Бред, — быстро сказал ДэПроклов.

— Бред, — согласился Витюша, но ты, Дима, думай-передумай все то, что я тебе рассказал. У тебя-то, в отличие от меня, взгляд не замыленный.

ДэПроклов вдруг изумился: — Думали ли мы, гадали ли мы, что будем с тобой о таком говорить?

— Не думали, не гадали. Мы о другом думали. А в это время думали за нас: о чем и как мы должны думать.

— Слушай! Ну, а не могло ли с Надей такое все-таки случиться? Отчаяние, Голобородько этот рядом, некуда деться… Я еще, сволочь, пропал с концами! Женщины тоже иногда запивают — у них это со скоростью катастрофы… Ф-фу! До чего же дико такое о Наде предполагать!

— Дико… — согласился Витюша, — но я и об этом думал. Здесь я целиком и полностью на Ирку полагаюсь — она бы мгновенно заметила. А она ничего не замечала.

— Ну-ка, Витя, давай-ка еще разок повторим. Ты не сомневаешься, что это — Голобородько?

— Нет.

— Ты сомневаешься, что это — убийство?

Витя проглотил что-то сухое в горле, даже головой дернул, и с усилием выдавил:

— Нет, не сомневаюсь. Но как доказать?

— Кому?! — ДэПроклов рассмеялся устало и зло. — Вашей милиции доказывать? Прокуратуре доказывать? Ты покажи мне перстом на того человека, которому мы с тобой должны принести свои доказательства.

Витя сидел, слушающе поникнув головой.

— Разговор сейчас не о том, «как доказать», а о том, милый ты мой друг, а о том, «как наказать»!

— Мне это не нравится, — быстро, убежденно и сухо сказал Витюша.

— Зато я прямо-таки купаюсь в наслаждении.

— … Мне не нравится, — повторил Витюша, — пусть сейчас мы имеем то, что имеем. Пусть нет закона, но это не повод для порядочных

людей тоже жить по законам беззакония. Если и мы с тобой… то тогда уже всему конец! Ты понимаешь, о чем я говорю? Я тебе завтра человека подошлю. Который дознавателем был на этом происшествии…

ДэПроклов кисло засмеялся:

— Хорошо сказал: «происшествие». Именно так: случилось с нами, Витя, именно происшествие. Но ты присылай, присылай! Нам ведь что, добродушным, надобно? Чтобы нам уже деваться некуда было от добродушия своего! Чтобы мы с тобой, Витюша, добродушные, наконец-то вынуждены стали обороняться — добродушными, мягкими своими ручонками? — он в сердцах сплюнул.

— Ты здорово изменился, — заметил Витя. — Как ты жил все это время? Ты ведь и не рассказал…

ДэПроклов недобро усмехнулся:

— Очень хочется знать?

— Если не хочешь, не рассказывай.

— Хорошо жил. Дослужился до сторожа на личной даче одного, как ты выразился, деньгоотнимателя. Пятьдесят штук в месяц. Пьянство. Бичевание. И само-бичевание. И бичевание в прямом смысле этого слова. Все.

— Сейчас-то ты, однако, на бича не очень-то похож.

— Временно.

Они замолчали.

Никогда в жизни еще не чувствовал ДэПроклов такого отчетливого и отчаянного отвращения. Ко всему: и к этому сумрачному номеру, и к этой сумрачной стране за окном, и к этой сумрачной безнадежной тоске, которая тихонько творилась в душе у него, сидящего в сумрачном номере сумеречной гулкой гостиницы посреди сумрачной страны Камчатки.

Он был полон отвращения к себе самому, в первую очередь. Владевший в этой жизни лишь одним-единственным — тем, что он называл словоощущением «сам по себе» — он сейчас покорно, устало и внятно слышал: его ведут. Он идет отнюдь не сам и, уж тем более, не «сам по себе», а его ведут: ведут обстоятельства, ведет яркая ненависть, ведет жажда мести, ведет ощущение неизбывной вины перед Надей, — и он уже слышит в себе холодную способность убивать, и в этом он уже мало чем отличается от того, кого собирается лишать жизни, и уж совсем неразличим среди тех, кто отвращение ему внушает и кто составляет сейчас (так ему казалось) содержимое того вяло-кишащего потока, который занял в его стране за время его отсутствия место жизни и который властно и просто вовлек, включил его, ДэПроклова, в свое неспешно торжествующее человекопротивное существование.

С покорно унывной тоской, с ощущением поражения он уже знал о себе: он решил, он решился, он решил для себя. И единственное по-настоящему утешающее было этому оправдание — если словами пересказать, то вот какое оправдание: месть! За Надю, за ее страдания при жизни, за ее (и по его вине!) так мимо прожитую жизнь, за страшную горечь изумления, когда эту жизнь насильственно и бесцеремонно с хрустом выдирали из ее нежного горячо живущего, такого еще живого существа, — за все это такой ли уж щедрой будет цена, которую заплатит он? — вот это отвращение, с каким он уже живет и с каким наверняка он будет жить и все оставшиеся дни?