Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
— Я буду вам очень признателен, — церемонно произнес ДэПроклов и положил трубку.
От этого голоса ему стало легче. Странное и отрадное появилось чувство: он не один.
Он не торопясь выкурил сигарету, с полминуты походил по номеру, потом не вытерпел ждать и снова набрал номер.
Женщина, должно быть, только-только вернулась к телефону — голос ее был азартно запыхавшимся, и она не могла, если и хотела, удержать радостные нотки:
— Да, да! Записывайте, — она продиктовала рабочий телефон Ирины (домашнего не было), добавила: — Ее фамилия Томилина. — А
Эти простые слова его неожиданно потрясли. «Удачи»?! Она произнесла это так, будто догадывалась о цели его приезда сюда. Она произнесла их так, будто целиком и полностью была на его стороне. Она произнесла эти слова так, будто он — последняя — не только ее, но и чья-то еще — надежда.
Ирина охнула в голос, услышав его, — запричитала, и радостно, и изумленно, и горестно, и весело — тотчас же зазвала в гости. Мяса пожарим, пообещала.
Он отправился в буфет напротив. Наугад тыкая в витрину пальцем, накупил мяса какого-то печено-копченого, колбас, банок с паштетами, плавлеными сырами, несколько коробок конфет, две бутылки шампанского. На всем были иноземные этикетки.
Ради интереса он поинтересовался: — А что-нибудь русское-то осталось?
Буфетчица на секунду задумалась.
— А как же? Вот — котлетки с нашей кухни.
— …из новозеландского, небось, мяса… — заметил ДэПроклов.
— Не знаю… Вот — винегретик, если хотите.
— Винегретик — как-нибудь потом, — сказал он уходя.
— Сыр! — крикнула она ему вслед. — Сыр, вроде бы наш — латвийский!
Он чувствовал себя раздраженным, все бесило его — и дурацкие игральные автоматы в пустом вестибюле гостиницы, и ларьки с лакокрасочными этикетками бутылок, банок и шоколадок, торчащие на каждом углу, и смуглокожие рожи, торчащие из окошка ларьков, тоже выводили его из себя. Это была другая Камчатка — поруганная, подавленная, изгаженная завоевателями — Камчатка после нашествия.
«Э-э, брат! — поймал он вдруг себя на мимолетном, но внятном ощущении. — А ведь ты ненавидишь его!..» — и, действительно, глянув внутрь себя, он обнаружил, что постоянным образом и раздражение его, и бессильная злость, и брезгливость, граничащая с отчаянием, постояннейшим образом как бы персонифицируется в облике именно Голобородьки. Он — именно он — был у него всему виной: и тому, что Нади уже нет, и что Камчатка — вот такая, внезапно как бы обнищавшая, растерянная, униженная, пасмурная и неприглядная, и что он, ДэПроклов, должен будет, вопреки всему своему существу, все-таки сделать свое тошное, страшненькое дело.
В стеклянном павильончике с собачьим названием «Веста», хмуро показал на розы:
— Вот эти. Белые.
Девочка сияюще заулыбалась, засуетилась со старательными повадками образцовой, из американского кино («Мэй ай хелп ю?») продавщицы супермаркета:
— Одну, три? — больше здесь, видимо, не брали.
Хорошая была девочка — чистенькая, ясноликая, вчерашняя десятиклассница — только вот смотрела на него так, что у него корчилось все внутри, — с жалковатым, неумелым подобострастьем, тихохонькой
— Семь, — сказал он.
Девочка заулыбалась и того шире. Стала бережно извлекать из вазона цветы, аккуратно складывать букет. Глядя на нее, нетрудно было догадаться, что она очень любит цветы, ей истинное удовольствие доставляет возиться с букетом, и она в эту вот минуту искренно сорадуется вместе с той, кому преподнесен будет букет.
— Из Сингапура цветочки? — предположил ДэПроклов.
— Из Австралии.
— А вам какие больше всего нравятся?
Девочка вмиг смутилась и как-то украдкой, после заметного колебания показала: — Вот эти… — на бледно-бледно розовые, почти неуловимо розовые, нежнейше розовые цветы, очень чем-то схожие с ней самой.
— Действительно… — одобрил он. — Хороши. Еще три штучки сделайте, будьте любезны.
Она глянула на него с восхищением и легким ужасом.
Она завязала на каждом из букетов кучерявые какие-то бантики из атласной ленты, щелкнула ножницами, и с сожалением рассталась с цветами: — Вот…
Потом потыкала по калькулятору изящным перстом, назвала сумму — ДэПроклова от здешних цен уже почти не шарахало. Он отсчитал деньги, а потом один из букетов — тот, что поменьше, — протянул девочке:
— Это — вам.
Ошеломление написалось на ее лице, она воскликнула почти мгновенно:
— Нет-нет-нет!
— Да-да-да. Берите, — он сунул цветы так, что она вынуждена была взять их в руки. — Мне будет приятно воображать. Как вы поедете сегодня домой — на автобусе — как все будут смотреть на цветы, на вас, на цветы. Будут маленько завидовать вам, думать, ах, какая, наверное, хорошая девочка, если ей дарят такие красивые цветы! А потом посмотрят на вас повнимательнее и скажут сами себе: а ведь, и в самом деле, какая хорошая девочка, а мы-то и не замечали… — Он засмеялся, и она тоже с веселием и легкостью заулыбалась его словам.
— Но как же это? — все-таки растерянно повторила еще раз, глянув при этом на цветы — уже как на свои цветы.
— А вот так, — наставительно и непонятно сказал ДэПроклов. — До свиданья! — и вышел из павильончика в промозглые тоскливые потемки.
Вот и хорошо, думал он о ней, чувствуя, что его уже отпустило, больше не слышна эта муторная, бессильная, тоскливая злость, изгрызавшая его совсем недавно. Вот и славно. Девочке будет о чем подумать, помечтать, вот и славно.
…Убог, прекрасен, грустно-прекрасен был рынок в тот час торжествующе-рыжего, нехотя клонящегося к закату солнца.
Длинные тени от дощатых навесов, под которыми не было уже ни души, отчетливые и печальные тени лежали на пепельной, сотнями ног в прах истолоченной земле.
Тишина, смирение, запустение, солнечная дрема вяло царствовали тут.
Проклов глянул и удивился — он был единственный покупатель.
Торговцев было вчетверо больше: два корейца с арбузами, нарезанными долями, пожилая интеллигентная женщина с гладиолусами в цинковом ведре и потешный миниатюрный мужичок в армейском кителе.