Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
Одна половина души рвалась, как гончая — взять след, вцепиться, не отпускать. Другая же — как дворняга на привязи — вдруг принималась смиренно скулить, не смея ослушаться команды.
Убегает ведь! Выскочил в подворотню. Таясь раскурил сигарку.
В башке разгоряченной бубнило:
— Господи, подскажи!
Вдруг стал приплясывать — как ребенок по малой нужде — изнывал от сомнений. То совсем было выскакивал на улицу, то пугливо прядал назад.
— Ведь уезжает же, Господи! Вот уже и в санки залазит!
Пальто распахнуто. Башлык на
— Видишь же, Господи! Подскажи!
Сани рванули от подъезда. Не помня себя от ужаса и отчаяния, рванулся вслед им и он. Будто бы закричал даже…
Возница оглянулся. Заячий треух промелькнул в фонарном свете, рожа сковородкой. Это ж — спаси и помилуй! — Феоктистов Иван! Тоже рублевый…
Будто под коленки подсекли Серафима. Стыдно сделалось и тошно. Ой, стар стал! Хорошо хоть до стрельбы не додумался. Своего же и подстрелил бы. То-то смеху было бы…
…Но ему-то, конечно, вовсе смеяться не хотелось. Выть хотелось — тихонечко этак, чтоб и народ не обеспокоить, и душу отвести.
Ванька-то, Ванька! И года не служит, проныра, а уж к секретным аудиенциям приставлен. А ты? Примерещилось от старости черт-те чего, а уж взыграл-то, а вскипятился — чисто жеребчик, тьфу!
Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал — снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»
— Я отнюдь не собираюсь преуменьшать заслуг «Петровича» или, как теперь его называют, Антона Петровича, отнюдь, — грубо проговорила старуха в мужской шляпе. На ней, несмотря на жару, был еще и синий двубортный пиджак и толстый, жгутом скрутившийся, галстук. В углу рта источала дым длинная, презрительная папиросина.
— Видите ли… — скромно начал другой — старичок в серой, просторной, как для беременных женщин, блузе. Но старуха грозно оборвала его:
— Отнюдь! Я не хуже других знаю историю землевольчества. И причастна, между прочим! Тем не менее, отнюдь не пытаясь преуменьшить заслуг. Антона Петровича перед Движением, я категорически настаиваю, — слышите? Настаиваю!! — на необходимости для всех выполнять решения, принятые общим собранием кооператива! — и старуха ткнула суковатой палкой в направлении ржавой мусорной кучи, которая возвышалась из канавы.
— Так… — упоенно зашептали за забором, — вот, значит, как? Так-так-так… — и горящий зеленью, словно бы воспаленный от
…Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал — снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»
Лексеич, слава богу, уже не спал.
— Никак живот схватило? — понимающе спросил он из-за занавески, когда филер вошел в дворницкую. — Бегаешь, ну прямо конь копытами стучит!
— Будет вам… — пробурчал Серафим. — Вас небось и петропавловской пушкой не разбудишь. В картишки, может?..
— А что? — неожиданно весело отозвался дворник и с бодростью спустил на пол ноги в белых портах.
…Извлечены были разбухшие, почерневшие от сала карты. Лампочку открутили, и — шлеп-шлеп — быстро утешился рублевый Серафим высокоумной игрой под названием «Акулина». Даже вздыхать перестал и на окошко коситься.
…О многом не мог догадываться Коломийцев — уж больно крохотный был человек — а все же зря в окошко не глянул. Увидел бы, что озарена олсуфьевская каморка ясным светом хозяйской семилинейной лампы, и идет там процедура для России обычная — обыск!
А впрочем… Может, бог хранил слабенький ум его, не надоумив глядеть? Запутался бы в вопросах старичок, истерзался бы в сомнениях (а спросить у Шибаева, конечно же, не решился), а хорошо ли этак-то, в его годы?..
А то вот сидит себе вполне спокойный человечек. С хорошим человечком в картишки перекидывается, радуется копеечному выигрышу, ни об чем не подозревает. Даже того не ведает, что не обманывало его чутье: будет эта ночка особенной для его филерской судьбы. И даже премия грядет — шестьдесят целковых! — и продвиженьице кое-какое… Играй, Серафим!
…Дед, Антон Петрович, — в белой панаме, ватной кацавейке и драной шали, которая закутывала его ноги (только байковые ботинки выглядывали из-под шали), — дед смотрел на мальчишку прозрачным взглядом, в глубине которого почему-то был испуг. Но когда выслушал, сказал быстро и деловито:
— Что ж… Будем бороться. Будем?
Мальчишка неожиданно нагло хихикнул:
— Не-а. Мне бабка эта, в шляпе, понравилась…
Дед обомлел:
— Суперанская?! — и вдруг закричал тонким противным голосом, указывая голубой рукой в сад: — Во-он! Вон отсюда! Ренегат!
…Играя, Коломийцев нет-нет да и вспоминал Олсуфия. Уж больно задел тот филерское его самолюбие. Ишь ты, четыре дня за ним ходил, хлястик, кажись, наизусть выучил, а никогда бы не подумал! Чтоб с почестями такими, с тайной такой! — сопровождали среди ночи на аудиенцию к начальству… Хитер.