Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
К полотну железной дороги вышли в сумерках.
— Вот она, родненькая! Вот она, железненькая! — приговаривал Федоров, крест-накрест колотя себя руками по бокам. — Теперь-то не пропадем!
Протасенко смотрел на рельсы равнодушно, с некоторой даже тупостью во взгляде. За эти несколько часов перехода унывная скорбь заснеженных полей уже вполне поглотила его. Он словно бы стал уже частью — малоодушевленной частью — этих сумеречных равнин, и ничто уже всерьез не трогало его.
…Он
И вновь тревога вяло шевельнулась в душе Протасенко. «Так смотрят на чужака, — подумал он, — на своих так не смотрят».
Заночевали в брошенной будке обходчика. Изломали на дрова забор — истопили печь. Из сарая принесли сена, навалили на пол — стало и вовсе тепло. Федоров насобирал в подполе с ведро проросших картофелин — наелись до отвала.
Протасенко сидел, прижавшись спиной к горячей печи, один-одинешенек, и ему было хорошо.
Так, наверное, чувствует себя человек, подвергнутый гипнозу: внятное ощущение подчиненности чужой воле, которая ведет тебя незнамо куда, да и неважно куда, пусть!
Он заболевал.
На следующий день верстах в пятнадцати от ночлега на пустынном станционном разъезде они нашли дрезину, валявшуюся под откосом. Протасенко помогал как мог, но оскользнулся да так и остался лежать — лицом в снегу.
Дальше было и вовсе как во сне.
Открывал глаза: над головой, застя небо, раскачивались фигуры — взад-вперед, — гнали дрезину.
Вплывали в сознание, оседали отдельные фразы:
— Я ни на чье попечение не могу его оставить! — Это — Федоров. — Я не имею на это права.
(Душная, черная изба. Скорбный, нищенский свет лучины. Отчаянное пробуждение — на миг: «Все пропало!»)
— Порядок! В укоме сказали: к утру лошадь будет!
(Тревога, душная тревога.)
— Протасенко, вы сможете дойти до телеги?
(Как странно идти по земле! Земля будто прогибается под ногами, все вкривь-вкось, ха-ха-ха!)
— Что со мной?
— Жар. Потерпите. Приедем на место. Найдем фельдшера…
— До Алексина далеко?
— Вот чудак! Вы же в Алексине своими еще ногами ходили! Мы уже в Березняках, в имении Боярского.
…Ходят туда-сюда, громыхают табуретками, пыхтят, снимая сапоги, тыкают горячей кружкой в губы, в зубы — день и ночь, день и ночь! Керосиновую лампу — от которой в глазах резь неимоверная! — то зажигают, то гасят, то гасят, то зажигают.
Ухают, фыркают, харкают, крякают: «Ф-ф-фу! Ну и мороз!», «Ух, кипяточек, как славно!» — развеселые, скрипучие, а половицы под ними так и прогибаются.
— Протасенко!
— Отстаньте! Что вы надо мной издеваетесь? В Париже его сын! В Париже!
Опять трясут за плечо. «О Господи!»
— Протасенко! Это точно, сын Боярского в Париже? Это очень важно.
— В Париже, в Париже, в Париже…
В один из вечеров Протасенко очнулся. За столом, низко склонясь к скатерти, сидели его спутники. Вполголоса разговаривали:
— Вот здесь, где я поставил крестик. Могила без ограды. У троих переспрашивал — ошибки быть не может.
— Ну и отлично. Завтра с утра и начнем.
— Я считаю так, товарищ Федоров, что это есть политически неверно. Большевики сквернят, как это сказать, прах умерших! Будет много ненужных революции разговоров.
— Мда… Я об этом не подумал. Хорошо! Завтра, Митя, гони в уезд, проси в Чека трех человек, желательно партийных, проверенных. К вечеру. За ночь вшестером, я думаю, управимся.
Федоров вдруг оглянулся в угол, где стояла кровать Протасенко.
Подпоручик быстро закрыл глаза. Сердце его принялось гулко и торжественно колотиться. «Все! Теперь все ясно до конца»!
И он застонал от едкого позора и бессилия.
Рядом оказался Федоров:
— Что вам, подпоручик? Может, пить?
— Пить.
Лязгал зубами по железу ковша. Руки дрожали.
— Как вы себя чувствуете?
Упал на подушку, закрыл глаза:
— Не знаю… Плохо…
«Моя шинель висит возле двери. Наган должен быть там».
Сначала заснул латыш: едва, казалось, прислонил голову — и тут же начал кратко всхрапывать, будто похрюкивать.
Тот, кого Федоров называл Митей, долго ворочался, недовольно бормотал что-то, наконец задышал ровно, глубоко, спокойно.
Федорова будто и не было в избе. Прошло не меньше часа, прежде чем Протасенко услышал сонное, детское причмокивание со стороны его постели.
«Федорова — первым. В упор. С остальными — как получится. Мне все равно живым не уйти отсюда».
Он осторожно сполз с кровати. «Какая же все-таки слабость!» — пол ходуном пошел под ногами. Он встал на четвереньки, чтобы не упасть. Пополз к дверям.
По половицам дуло. Он стал подниматься, держась за притолоку, изо всех сил сдерживал рвущееся из груди дыхание.
Нащупал родную рубчатую рукоять нагана и стал счастлив. «Федорова — первым. В упор».
Осторожно выпутал оружие из складок кармана, и тут чья-то железная злая рука сдавила ему запястье. Наган грохнул об пол.
— Ты что ж это, контрик, придумал? — шепотом спросил Митя и, бесцеремонно схватив в охапку, оттащил Протасенко назад на постель. Бросил так, что зазвенели пружины.