Стрелки
Шрифт:
Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные здания едким дымом.
Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой. Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще в юности и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым домом, который, кроме
А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто поздравил бы меня с Междугодьем или отругал бы по-родственному за легкомыслие. Это очень тяжело — быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у темного островерхого окна пришла ко мне — не разгадка, а догадка, замкнувшая кольцо.
Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене для него места нет.
— Вот уеду в Йонирас...
— Почему в Йонирас, дядя? — рассеянно поинтересовалась я, перелистывая старый письменник.
— Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.
Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.
— Я думала, вы всю жизнь в Ильдене...
— Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец... А предки у нас из Йонираса, это точно. Ты малышка, — он так и сказал: «малышка», в мои-то двадцать пять! — ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали...
— Бароны — в Восстании? — усомнилась я, вспомнив исторические труды. — Ты не спутал, дядя?
— Этакое разве спутаешь? По правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас...
— Дядя, — сказала я быстро, — отчего отец мне никогда не рассказывал?
Дядя сумрачно пожал плечами:
— Отец твой, не в плохую память о нем будь сказано, был человек трезвый. И всегда говорил, что прошлое не должно путаться в ногах у будущего. Легенды, мол, не пища для науки...
— А сны? — перебила я. И, не выдержав, рассказала ему все.
...И спасенья от страха нет,
и неясно еще, кто прав,
и росой смывает рассвет
чью-то кровь с почерневших трав...
В Ландейл мы приехали к вечеру. Заходившее солнце заливало город оранжевым светом. Тени удлинились. На булыжную мостовую старого города, на остроконечные шпили домов, на согретые за день стены наплывала прохлада. Мы выбрались из пахнущего перегретой резиной автобуса и стояли у входа в гостиницу, дожидаясь экскурсовода. В очертаниях старинного дома пропала дневная резкость, они стали мягкими, размытыми. И в этом был особый покой, будто время замедлилось здесь, как в Ильдене.
В
— Ну что ж... Судьба есть судьба.
— Это к чему? — растерялась я.
— А к тому, что те, о которых ты речь ведешь, и есть наши предки.
— Не может быть!
— Так оно и есть. Ну, доказательств не осталось... за пятьсот-то лет. Предание есть, и только...
Он тяжело встал, отодвинул скрипнувший стул и решительно сказал:
— Не мне, а тебе надо ехать в Двуречье. Слышишь, Ная? Только поторопись...
Наутро пришел срочный вызов из института. Я и думать не могла о том, чтобы не поехать. Срочные вызовы по пустякам не рассылались. Дядя проводил меня на станцию. А через неделю, в самый разгар работы, мне сообщили о его смерти. Он так и не успел рассказать мне предание.
Похоронив дядю, я оставила Институт и переехала в Ильден. Поначалу мне было неловко и страшно в доме. Я так привыкла быть здесь редкой гостьей, а не хозяйкой! И еще повсюду я натыкалась на дядины вещи — то обгрызенный карандаш, то книга, испещренная пометками, то точильный брусок, еще оставляющий на пальцах липкую серебристую пыль... Вначале это было невыносимо. А потом пришлось привыкать.
Потому что кто-то же должен был жить в этом доме. Кто-то должен был растапливать в кухне печь, такую огромную, пронизавшую, казалось, весь дом; в каждой комнате выдавался из стены ее белый теплый бок. И зимой заклеивать щели в окнах, спасаясь от ледяного посвиста ветра, а весной отдирать желтую ломкую бумагу и распахивать створки, впуская в комнату птичий галдеж и запах стаявшего снега. И подстригать рубийские вьюны, оплетавшие наличники и карнизы. И смахивать пыль с неуклюжей старинной мебели, и перечитывать одну за другой книги, тесно стоявшие в шкафах, и... и просто жить в этом доме, делать все, чтобы он не угас. Потому что я все-таки не была ему чужая.
И сны мои будто почувствовали родное место. Их уже не приходилось ждать. Они являлись каждую ночь и были все ярче, сильнее, дольше — так, что иногда, просыпаясь, я не сознавала, где нахожусь, и лишь пронзительный гудок утреннего спешного Варенга — Сай возвращал меня к действительности. Будь в эти дни со мной рядом еще кто-нибудь, пусть даже самый верный мой единомышленник, вряд ли бы мне удалось так глубоко погрузиться в мир моих снов; но мешать было некому. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и биотроник Ная медленно, но верно превращалась... в кого? На этот вопрос я тогда еще не могла ответить.
Я помнила дядины слова о том, что надо ехать в Двуречье. Помнила — но не торопилась. Дом умел крепко держать при себе. И, обходя перед сном комнаты со свечой в ладонях, я понимала, почему дядя прожил здесь всю жизнь. А также, почему отец ушел отсюда. Жить в этом доме означало постоянно ощущать за спиной ушедших предков. Не от их ли призрачного дыхания колебалось пламя свечи? Не под их ли тяжелыми шагами скрипели ступени лестниц? И не их ли незримые руки подбрасывали мне, когда я рылась на чердаке, безделушки одну причудливее другой?..