Стрежень (= Юноша и машина)

Липатов Виль Владимирович

Отец и Степка молчат.

– Слышу, за веревочку тянет тихо, сторожко. Это, значит, не хочет, чтобы я учуяла, - продолжает Евдокия Кузьминична.
– Аи нет, я все слышу, сыночек!

– Сказано - женщина! Оно и есть женщина, - недовольно замечает Лука Лукич.
– Ты его в карман посади. Курица и та цыплят от себя на волю пускает.

– У курицы их много, у меня один остался. У стариков еще два сына: старший в армии, младший сейчас в пионерских лагерях.

– Я, мама, на танцах был, - угрюмо объясняет Степка.

– Конечно, что не на работе. На работе

тебя долго не задержишь. Слыхали, как ты работаешь, - подозрительно спокойно говорит Евдокия Кузьминична.
– Что слыхала?
– опасливо спрашивает Степка.

Но мать не отвечает. Она наливает из самовара еще одну чашку, берет блюдечко растопыренными пальцами и сосредоточенно делает глоток. После этого она обращается не к сыну, а к мужу.

– Ты, отец, поди, не слыхал, - говорит она.
– Сижу это я на лавочке, тебя, надо быть, поглядываю, а тут Анисья идет. И-и-и, говорит, Кузьминишна, мать моя, что твой сыночек сегодня на песке вытворил! Весь, говорит, невод на куски поизодрал, где начало, где конец, не разберешься, мотня, говорит, так и потонула, а старый черт Истигней твоего, говорит, Степушку так изругал, что я, говорит, дажеть заступилась - почто, говорю, молодого юношу обижаешь...

– Как так?
– недоверчиво спрашивает Лука Лукич.
– Степка, как так?

– Жди, отец, жди! Он тебе ответит!
– строго говорит Евдокия Кузьминична, прихлебывая чай и поверх блюдечка глядя на густо покрасневшего Степку.
– Он тебе ответит, как же... До трех часов ночи гулять он может, а как до дела, он язык проглатывает. Я тебе дальше расскажу... Дело было такое. Степка с Натальей начали в лодке баловаться, играть, да возьми и опрокинься в реку. Тут Николай Стрельников, конечно, приказал Сеньке стормоэить, тот стормозил, ну катер и заплутался винтом в неводу. Три часа разматывали. Истигней, говорит, из себя выходит, ругается матерно...

– Анисья врет!
– раздраженно перебивает ее Лука Лукич.
– Истигней сроду не матерится.

– А конечно, врет, - соглашается Евдокия Кузьминична.
– А вот про Степку не врет. Наври она мне такое... Знаешь, что будет?

– Знаю!
– отмахивается Лука Лукич и резко поворачивается к Степке. Наизаболь[1] испоганили невод?

[Наизаболь - нарымское словечко, означающее: правда ли, серьезно ли?]

– Порвали... левее мотни, - говорит Степка и опускает голову.

– Ну, брат, это не годится!
– раздельно произносит Лука Лукич, привставая.
– Истигней взаправду ругался?

– Ругался...

– Сойди с моих глаз!
– гневно говорит Лука Лукич.
– Видеть не могу! Он поднимается, заложив руки за спину, прохаживается по толстым половицам сеней, босой, сутулый, ножны болтаются у пояса в такт его сердитым шагам.

Евдокия Кузьминична притихает, осторожно, чтобы не звякнуть стеклом, ставит блюдечко на стол, вытирает губы щепоткой, после чего выпрямляется, всем своим видом показывая, что полностью разделяет с Лукой Лукичом его гнев.

– Ты мне это не смей!
– Лука Лукич грозит Степке пальцем.
– Мы с Истигнеем в одной роте воевали. Ты мне славу Верхоланцевых не порть!

У нас слабаков и лентяев в роду не бывало! Что на рыбалке, что на войне Верхоланцевы шли впереди! Отвечай, почему испоганил невод?

– Нечаянно я, отец...

– Нечаянно комара можно задавить. А тут дело государственное, нешутевое - рыбалка! Это тебе не в бирюльки играть!
– Лука Лукич грохает кулаком по столу.

Степке так тяжело, что он сереет лицом, стискивает посиневшие пальцы. Евдокия Кузьминична видит это, ей немного жалко сына, но вмешиваться в разговор она не может, так как Лука Лукич прав.

– Я мечту имею, чтобы из тебя знатный рыбак вышел, чтобы ты наш род на рыбалке продлил, а ты что? Испоганил невод! По мне, лучше подерись с кем-нибудь, а дело не пятнай!
– гневается Лука Лукич.

И тут Евдокия Кузьминична уж не может удержаться, чтобы не сказать:

– Чему ты учишь? Драться - этого еще не хватало!

– Мать, молчи, не вмешивайся!
– обрывает он.
– Рыбалка дело почетное, важное. У Истигнея сколь орденов? Четыре! А сколь за войну? Два! Остальные он за рыбалку получил. И орден Ленина - за рыбалку... Ты понимаешь это, спрошу я тебя? Не понимаешь! Ты как думаешь?
– Лука Лукич останавливается, точно пораженный неожиданной мыслью.
– Ты... я знаю, как ты мыслишь! Рыбалка, дескать, это так себе - поработаю, время проведу, а потом в институт, да на курсы, да еще куда... С директоршиной дочкой вот гуляешь! Мне понятно...

– Ты директоршину дочку не задевай!
– говорит Евдокия Кузьминична, радуясь, что от рыбалки Лука Лукич перешел к директорской дочке и, значит, ей можно вмешаться в разговор.
– Девка она взрачная, степенная, умная.

– Не встревай, мать, долго ли до греха! Обижу еще ненароком! возвышает голос Лука Лукич.
– Я не хочу, чтобы Степка на рыбалке вроде бы как принудиловку отбывал. А директоршина дочка, что думаешь, останется с рыбаками? Держи карман шире, навострит хвост через год, и поминай как звали!

– Ты, отец, говори, да не заговаривайся... Степушке тоже не всю жизнь на песке вековать. Пускай идет в институт. Перед ним дороги открытые! Евдокия Кузьминична тоже повышает голос.

Лука Лукич замирает - он в ужасе ог того, что говорит жена. Голос у него становится вздрагивающим, приглушенным.

– Ты как можешь? Как ты можешь?!

Он мечтал, что Степка продлит его жизнь на реке, а жена говорит-пусть идет в институт.

Лука Лукич выглядит обиженным, и в этот миг Степка очень похож на него не только смешно оттопыренными губами, взглядом, но и всем выражением лица.

– Как ты можешь такое!
– говорит Лука Лукич.
– Я разве плохо жизнь доживаю? Чего мне не хватает? Чего мне надо?

Он садится на свое место, замолкает. Евдокия Кузьминична начинает мелко помаргивать ресницами, блюдце в ее пальцах дрожит, она не знает, что сделать, что сказать.

– Лука! Да я разве... О господи! Что ты, что ты, Лука! Мне такую жизнь, как мы прожили, хоть сто раз начинай... О господи!..

Степка страдает.

Глава третья

– Здорово, Истигней!