Строители
Шрифт:
Вика опустила глаза.
— Ты не виноват перед ним, Витя, — мягко сказала она.
…В тресте я бросил заявление Анатолия в корзину.
Глава восемнадцатая
Удачи не ходят в одиночку
Ялта, 22 августа
Пишу тебе мое последнее письмо, Виктор!
Они все поехали меня провожать: профессор Виленский, Тоня, Соколов, директор Читашвили и даже медсестра Зина. Хотя вчера я попрощался и просил не беспокоиться, не провожать, они все же поехали.
Только
Я, как это водится всегда при прощании, разговаривал одновременно со всеми… Ударил звонок.
Уже не помню, что я такое наговорил профессору, потому что он расчувствовался и обнял меня.
— Ладно вам, — сказал он, — главное, берегите сердце. Как вы понимаете, мы смогли его только подремонтировать. Новых сердец пока не делаем. Всего вам!
Я попрощался с Соколовым, Зиной и подошел к Тоне. — Ну, Тонечка, даже не знаю, как я буду без вас. Никто у меня не будет сейчас просить доску-сороковку. А, Тонечка?
Она приподнялась на носках и поцеловала меня в щеку.
— Мы еще когда-нибудь увидимся, Николай Николаевич?
— Конечно, Тонечка, — бодро сказал я, хотя мы оба знали, что это неправда. Она опустила глаза.
Я отвел в сторону Читашвили.
— Читашвили, — взмолился я, — вы все можете, ибо вы директор самого могучего завода по всему Черному морю.
— Ну, давай, Николай, — сказал он, улыбаясь, — что хочешь? Хочешь, поезд задержу — и ты сегодня будешь у меня пить вино. Скажи, что хочешь? Все сделаю.
— Слово?
— Раз Читашвили сказал, Николай, — не надо переспрашивать.
— Посмотрите, директор, за Тоней… поберегите ее, чудесная девушка!
Директор Читашвили недоуменно посмотрел на меня, потом на Тоню, которая, опустив руки, стояла в стороне.
— Тоню в обиду не дам, — сказал он серьезно, — будь спокоен, Николай Николаевич.
На перроне вдруг показался Израилов; как всегда, он в правой руке нес огромный портфель.
Уже железнодорожниками был закончен маленький спектакль перед отходом поезда: на светофоре погас красный свет, зажегся зеленый, проводники загнали последних пассажиров в вагоны и поднялись на ступеньки, выставив перед собой флажки, машинист дал гудок, — но Израилов все так же не спеша шел к поезду, словно поезд должен его ждать.
И свершилось чудо, Виктор, поезд не тронулся. Израилов подошел к окну, у которого я стоял, и не спеша сказал:
— Товарищ Скиридов, Николай Николаевич…
Я вытянулся.
— По строительному управлению я подписал приказ с объявлением вам благодарности.
Он открыл портфель, но так, чтоб я не мог в него заглянуть, вынул листок бумаги и передал мне.
А поезд стоял! Поезд стоял, Виктор, честное слово, пока я не прочел приказ!
Веришь, мне было приятно получить его. Сколько я на своем веку получал и выговоров и благодарностей, уж, кажется, на мне живого места не осталось, а тут паршивенькое СУ — а разволновался и прочувствованно кланялся из окна…
Израилов снисходительно и печально улыбнулся: «Да, я вас понимаю, Скиридов,
В ответ он поднял руку… и веришь, поезд сразу двинулся.
Подняли руки Соколов и директор Читашвили, нерешительно взмахнул рукой профессор — только Тонечка, мой бедный «гадкий утенок», стояла, прижав руки к груди, и смотрела вслед поезду печальными глазами.
Поезд набирал скорость, мелькнули платформа, станционные постройки, деревья вдоль дороги… Мне стало грустно. Где-то я читал, Виктор, что там, где работаешь (а я ведь немного и работал), оставляешь частицу себя. Наверное, это правда.
Сейчас еду на родину, скоро в Москву.
До свидания, дорогой мой.
Н. Н.
Я снова переложил кучку бумаг, — других писем из Крыма не было.
Решетчатая тень башенного крана падает сначала горизонтально на пути, потом у здания она ломается и дальше идет уже вертикально по стене. Тень непрерывно движется — косовская бригада работает по минутам.
Сюда время от времени я приезжаю не для того, чтобы «проверить», «указать», и даже не для того, чтобы помочь — тут сейчас все налажено, помогать не нужно, — приезжаю просто так, подышать воздухом монтажа, отдохнуть от великого изобретения человечества — телефона.
Хорошо монтаж идет и у Гната, но Гнат все время болтает, хвалится, кричит. У Косова все молчат, — даже водители грузовых машин, самые нервные люди на земном шаре, и те тут помалкивают. (Что за интерес шуметь, когда тебя никто не слушает?)
Девятаев стоит на консоли колонны, — всего-навсего пятачок двадцать на сорок сантиметров, ногу негде как следует поставить. По правилам он должен обхватить колонну цепью своего монтажного пояса, но цепи я не вижу. На крюке крана к нему медленно движется железобетонный ригель. Он ловит его и, тихонько подталкивая одной рукой, укладывает на колонну.
Но вот Девятаев замечает меня. Как всегда не спеша, он спускается с консоли, становится на монтажную лестницу.
Через несколько минут подходит ко мне:
— Здравствуйте, Виктор Константинович! Нарушил технику безопасности?
Я молчу.
— Слова достаточно, что этого больше не будет?
— Достаточно… Прорабу передадите, чтобы был у меня сегодня после работы.
— Драить его будете? Может, не надо ему ехать?
— Надо.
— Может, прорабу не ехать к вам? Виноват же я… Он новенький, испугается.
— Надо.
— Есть у нас в бригаде предложение одно, Виктор Константинович. Интересное! — Девятаев, улыбаясь, смотрит на меня.
Я настораживаюсь: эти предложения последнее время сыплются на меня, словно кто-то широко открыл затвор бункера, где они хранились, и забыл закрыть. Морозов, Соков с Гнатом что-то придумали — зовут к себе, а сейчас еще косовская бригада. Только-только последнее время начали дожимать решения технического совета… Но предложение есть предложение, от него так просто не отмахнешься.