Строители
Шрифт:
— Какой вы еще ребенок, Виктор Константинович! Вы знаете, что значит эта резолюция?.. Эх, зелены вы! Резолюция означает: «Я не знаю, что тут писать, пусть письмо полежит, посмотрим».
Широкое распространение получила очень туманная резолюция: «К сведению». Она переводится примерно так: «Вы уж придумайте, Петр Петрович, сами, куда сунуть эту бумагу». Было еще много других резолюций-шифров.
Но примерно половина всей приходящей почты требовала немедленного ответа. Тут писалась обычная резолюция (не шифрованная!): «Прошу подготовить ответ». И ходила многострадальная бумага с такой резолюцией из рук в руки по трудному, тернистому пути.
Сегодня
Я вызвал секретаря.
— Пожалуйста, возьмите… — и вдруг осекся. — Что это с вами, Неонелина? — Я так удивился, что с первого захода произнес ее имя.
Секретарша поснимала с себя все украшения: огромную бляху на солидной цепи, многоэтажные серьги с малиновым звоном, кольца с огромными камнями. Вместо голубых бархатных брюк и камзола на ней было обыкновенное гладкое платье.
— Нина, — поправила она меня.
— Как это — Нина! — вскричал я. — Уже сколько времени я изучаю имя «Неонелина», и теперь, когда я его с таким трудом освоил, вы вдруг подсовываете мне «Нину». Не выйдет!
— Виктор Константинович, вы как-то выразили желание, чтобы я научилась стенографии…
— Да вы что — доконать меня хотите?!
Она улыбнулась: ей все же удалось удивить меня.
— Попробуем написать ответы на письма, Виктор Константинович. — Она села за маленький столик, положив перед собой тетрадку.
Из кучи бумаг, требующих ответа, я взял первую. На письме стояла моя резолюция: «т. Мякишев, прошу срочно дать ответ».
— В управление… Пишите, Неонелина!
— Нина…
— Фу, черт!
За двадцать минут она записала ответы на двадцать писем, за сорок минут их отпечатала и принесла на подпись. Через час ответы были в конвертах.
…Если кто-нибудь заболел страшной болезнью «боязнь бумаг», вспомните о стенографии!
Была середина дня, около двух часов, солнце просто расплылось по всему небу. Оно расплавило асфальт так, что на нем печатались следы прохожих; река не давала прохлады, а казалась просто пластмассовой лентой, по которой не плыли, а скользили широкие экскурсионные посудины; оно залило нестерпимым светом стеклянные стены новых домов, столь модные сейчас, потому что они якобы раскрывают дома и делают улицы шире и богаче (даже метростроевцы, сидя глубоко под землей, поддались этой моде и повсеместно заменяют чудесные дубовые двери капканами из алюминия и стекла); оно, солнце, со всем своим душевным пылом жарило все живое; большие сизые голуби не прогуливались по карнизу, а сидели неподвижно, широко раскрыв клювы; только люди все так же наполняли горящие улицы, душные магазины, выстраивались длиннейшими очередями к малиновым газировкам.
— Мне можно? — спросил Моргунов, широко распахнув дверь.
— Конечно, Иван Митрофанович! — Я встал и вышел из-за стола.
Моргунов только вернулся из отпуска. Я искренне обрадовался ему. Он заметил мою радость:
— Пришел к тебе ругаться, да вот пропала охота. Давно не виделись. Между прочим, как тебя сейчас называть?
— По-старому, Иван Митрофанович.
— Нет, по-старому не годится, не положено. Буду переходить на имя-отчество и «вы». Только на перестройку прошу месячишко, не
— Можно по-старому.
Он покачал головой, пристально посмотрел на меня:
— А ты как-то переменился. Повзрослел, что ли. Так что, если б даже хотел называть тебя по имени, не смог… Вот у меня какое к тебе, Виктор Константинович, дело. Просьба, вернее, — нужны срочно два башенных крана. Мои чудаки забыли заказать, а механик треста все краны распределил уже. — Моргунов снова пристально посмотрел на меня: — Поможешь?
— Конечно.
— Откуда возьмешь?
— В главке.
— Хорошо… Еще одна просьба. Я в больницу ложусь, на операцию… посмотри за СУ, на Морозова надежда небольшая.
— Будет сделано, Иван Митрофанович. Что у вас?
Он тяжело встал и подошел к окну.
— Придешь в больницу? — сказал он глухо.
Я встал рядом с ним.
— Обязательно, Иван Митрофанович.
— И если что… у меня, — ты знаешь, наверное, — семьи нет.
— Не будем об этом говорить. Все кончится хорошо.
— Это ни к чему, — сказал он строго, — разговор мужской.
— Я приду в больницу, все неукоснительно выполню.
— Ну, вот и хорошо… — Он провел рукой по волосам. — У тебя что? Мне секретарь сказала, что ты меня спрашивал.
— Да так, Иван Митрофанович, не хочу вас сейчас беспокоить.
— Юлишь, парень!
— После операции…
— Говори! — приказал он.
— Вы не станете возражать, если мы назначим Анатолия начальником Управления обеспечения?
— А он как?
— Я с ним еще не говорил.
— Так что же ты у меня спрашиваешь? — удивился Моргунов. — Ты у него спроси.
— Я сначала хотел узнать ваше мнение.
Моргунов пристально посмотрел на меня.
— Это с твоей стороны красиво, парень. Я не возражаю. — Он протянул мне руку: — Ну, бувай!
— До свидания.
Моргунов тяжело пошел к двери.
…Я поехал на стройки. Теперь я уж твердо знал: сегодня мой день, выбирал самые трудные стройки — и все у меня получалось.
Тогда я решил побывать у Анатолия.
— Здравствуйте, Анатолий Александрович, — бодро прокричал я в трубку. — Вы еще долго будете у себя?
— Здравствуйте, — настороженно ответил он, — с час еще.
— Я к вам выезжаю.
Было около восьми часов вечера. Схлынула сутолока дневной смены. Уже, наверное, надели домашние пижамы труженики города — административные инспектора, оберегающие удобство и покой жителей новых районов Москвы, но числящиеся врагами номер один у бесшабашной прорабской вольницы; вечером на стройку не приедет высокое начальство, разве только по злому умыслу, чтобы на оперативке сказать: «Был я у вас на объектах вчера вечером, — многозначительная пауза, — конечно, не застал там ни главного инженера треста, ни СУ, куда там, отдыхают! Даже прораба не застал, какой-то мастер бегает по этажам. Никого… никого!»
Анатолий встретил меня у ворот.
— Вообще приличное начальство предупреждает о своем приезде хотя бы часа за два, — проворчал он вместо приветствия.
— А почему за два часа?
— Чтобы убрать немного на стройке. Ведь начальство, кроме уборки, больше ни о чем не хочет разговаривать.
— Очень хочет… Только не знает, с чего начать.
Анатолий взглянул на меня:
— Ладно. И так все ясно.
У прорабской стоял стол странной конструкции: два кругляка, закопанные в землю, к ним прибита широкая доска. Когда мы сели на табуретки, стол оказался вровень с нашими коленями.