Строители
Шрифт:
— Инженер, — закричал он во всю глотку, — сюда иди, к нам! Что же…
Больше я ничего не услышал, рядом запустили компрессор. «Кручу-у-у… кручу-у-у», — начал повторять он, очевидно от удовольствия, что наконец заработал.
Гнат с перекрытия третьего этажа продолжал что-то кричать, широко открывая рот и энергично жестикулируя. Я постоял около компрессора несколько минут, что, по моим расчетам, должно было несколько умерить пыл Гната, и поднялся на перекрытие.
…Гнат никак не хотел учитывать разные психологические
— Инженер, — кричал он, хотя я стоял рядом, — при чем тут Костромин? Он же твой заместитель.
— Понимаете, Гнат, — пробовал я объяснить. — Он действительно мой заместитель, но на период отпуска управляющего…
— Ничего не понимаю! Что-то ты чудишь, инженер! Ну, вот смотри: Степан мой заместитель, — он показал на своего кореша, который, улыбаясь, стоял рядом. — Чтобы он пошел против меня? Я б ему…
— Но представьте себе, Гнат, — старался втолковать я ему, — если б вдруг Степана назначили и.о. мастера, вы бы ему были подчинены? Верно?
— Степана мастером? Никогда не назначат… Степан, ты что, пойдешь работать мастером?
— Нет, нет, уж если мастером, то скорее тебя.
Я оставил всякие попытки что-либо втолковать Гнату.
— Никуда я отсюда не поеду, — все больше распаляясь, кричал Гнат. — Смотри, инженер, видишь? — он показал на плакат, наклеенный на фанеру. — Смотри! Сколько сейчас времени?
— Четырнадцать часов двенадцать минут, — покорно ответил я.
Гнат вытащил из кармана спецовки большие часы и снисходительно сказал:
— Спешат у тебя, инженер, часики, на полторы минуты. — Он поднял свои часы. — Видишь, два часа одиннадцать, по графику в это время должны доставить наружные панели. Смотри, — показал он на улицу. — Мчится как! А?.. Это же по твоему предложению перешли на монтаж с колес… Куда же ты меня переводишь? Не пойду!
Как это ни странно, наиболее откровенный разговор у меня состоялся с прорабом Кочергиным, хитрющим доморощенным дипломатом. Он сидел за столиком в своей маленькой прорабской и, надев очки, что-то подсчитывал на счетах.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, здравствуйте, Виктор Константинович, — он снял очки.
— Пойдемте на монтаж!
— Пойдем.
Строили крытый рынок. И, как всегда, его высокие, тонкие колонны вызвали у меня тревожное чувство. Нет, не потому, что я беспокоился за их прочность. Когда-то в институте я мечтал, что буду проектировать вот такие сложные конструкции… Главное — рассчитывать их. Это профессор Уманов привил нам любовь к расчетам. Он приходил в аудиторию и молча рисовал на доске сложнейшую раму, вызывал и требовал нарисовать эпюру моментов. У доски все краснели, тогда Уманов, улыбаясь, пояснял. Рама оказывалась просто несколько раз согнутой консолью.
— Пустяк, правда?
Мы подавленно молчали.
В мечтах многие из нас видели себя обязательно такими, как Уманов,
— Ну, вот мы на монтаже, — сказал Кочергин, хитро прищурясь.
— Да, на монтаже. — Перед моими глазами еще стояла доска и улыбающийся, элегантно одетый профессор. Потом эта картина начала тускнеть, и я увидел неподвижные краны, брошенную стройку… Да, да, конечно, расчет рам вещь сложная, но еще сложнее убедить сейчас Кочергина в моей правоте.
— Отослали людей на «корабли»? — спросил я.
Он промолчал.
— Ну ничего, — бодрился я, — всего месяц. Потом все пойдет по-старому.
— Нет уж, по-старому не будет, — возразил Кочергин.
— Почему?
Мы медленно шли вокруг корпуса. Кочергин был широк в плечах, но маленького роста, ему удалось похлопать меня чуть выше пояса:
— Хочу вам сделать комплимент. Вы, Виктор Константинович, стали настоящим главным инженером… Раньше вроде у вас баловство одно было.
Я озадаченно остановился. Но Кочергин добродушно улыбался. Уже у ворот, при прощании, он сказал:
— Вы уж извините меня, простачка. Признаюсь вам: трудно сейчас стало работать прорабом. Все требуют: делай так, не делай так, грозятся, шумят. Прораб все терпит, даже когда какой начальник в сердцах и обругает его. Но прораб должен знать: случись с ним беда, этот самый начальник будет стоять за него горой… Горой!
Я ждал продолжения.
Кочергин блеснул узкими глазками и протянул руку.
— Выходит, я не стоял горой? — спросил я.
— Это уж как знаете… Всего вам. Взрослым становитесь. Это хорошо… для вас.
Он повернулся и быстро пошел в прорабскую.
Ленинский проспект — широкий-широкий. Посредине полоса земли, на которой разбросаны ели, кустики и белые березки, тоненькие, с совсем реденькой листвой. Почему березки вдруг посредине улицы? Их место в лесу, у полянки или около одинокой избушки, чтобы скрасить ее одиночество… Березки, березки, милые, беззащитные, что вы делаете тут? И зачем улица такая широкая? Говорят, красиво и свободнее дышится. Ерунда все это. Есть же предел какой-то, это уже не улица, а пустырь. И сколько городской территории впустую пропадает!
Я иду пешком. Накладно это очень, надо бы на троллейбус… «Накладно, накладно»! Вечно ты себя зажимаешь! Права, конечно, Лидия Владимировна: что это за работа у меня такая?!»
Я иду, думаю, спорю, уговариваю себя, решаю: быть, как задумано, а через месяц все вернется на свое место.
Утром зашел Васильев.
— Хочу поговорить, — коротко сказал он.
К этой встрече я подготовился. Она входила в число тех опасных встреч, когда я мог сорваться, изменить своей новой линии поведения. Правда, я полагал, что Васильев придет попозже.