Струны: Собрание сочинений

Верховский Юрий Никандрович

По окончании курса (1902) я был оставлен при университете А. Н. Веселовским, продолжал заниматься и видеться с ним, но не магистрировал: я уже переходил к истории новой русской литературы. Честью почитаю, что один из переведенных мною сонетов Петрарки включил он в свою классическую книгу. Западноевропейские литературные интересы поддерживались во мне и Неофилологическим обществом, душою которого (как и Романо-Германского отделения) был его основатель А. Н. Веселовский и которое тогда я жадно посещал. На долгое время отошел я от западноевропейской литературы после кончины А. Н. Веселовского. В поисках занятий с некоторым заработком и близких к кругу моих интересов я стал работать у академика К. Г. Залемана в Азиатском Музее – по разборке, описанию и каталогизации библиотеки академика А. А. Куника (1903). После кратковременной и неудачной попытки начать службу в Публичной Библиотеке, где несколько месяцев пробыл я «аспирантом» в отделении полиграфии и не ужился с покойным И. М. Болдаковым, я еще попытался служить и 1903—1904 г. пробыл библиотекарем Политехнического Института. Некоторая связь с Академией Наук, завязавшаяся еще при А. Н. Веселовском и начавшаяся с библиотеки, стала немного ближе уже без него. Сын его, А. А. Веселовский, передавая наследие отца Академии, собрал его учеников для предварительного обсуждения дела и рассмотрения оставшихся ученых материалов. Собрание поручило Д. К. Петрову и мне разборку и систематизацию рукописей покойного великого ученого. Затем при Академии Наук была образована Комиссия по изданию Сочинений А. Н. Веселовского под председательством академика А. А. Шахматова. Избранный

ее секретарем, я работал месте с Д. К. Петровым, редактором серии Италия и Возрождение, над приготовлением ее к печати и провел корректуры трех томов: т. III, т. IV вып. 1 и т. IV вып. 2. – Занимаясь – уже давно – поэтами Пушкинской поры, я сосредоточился на Е. А. Боратынском. Моей работой заинтересовался покойный А. А. Шахматов. Всем памятна его необычайная отзывчивость, его бережная чуткость и деятельная готовность на помощь людям науки. Ему я обязан ученой командировкой, давшей основной материал для главной моей работы. Не могу не помянуть благодарной памятью нескольких исключительных лиц, с которыми судьба свела меня в эти две ученые поездки: большую радость давало мне и дальнейшее общение с ними. Это, прежде всего, в нечуждом мне и ранее Татеве (Смоленской губ.) В. А. Рачинская; затем в Казани и Казанской губернии О. А. Боратынская, урожденная Казем-Бек, З. Е. Геркен, урожденная Боратынская (дочь поэта) и А. Н. Боратынский (внук его); далее – в Маре (Тамбовской губ.) и в Тамбове – баронесса Е. А. Дельвиг (дочь поэта) и А. С. Боратынская – и М. А. Боратынский, генеолог и владелец архива; наконец – в Симбирске – Ю. Н. Языков. – Привезенные мною материалы были изданы Академией только в небольшой части (Татевский архив); архивы Казанский и Тамбовский ждут издания. – Вскоре по возвращении из второй ученой поездки я по предложению А. А. Шахматова вошел в качестве члена в состоявшую при Академии миссию по изданию Библиотеки Русских Писателей. Издание Боратынского тогда не было свободно (впоследствии оно перешло к М. Л. Гофману); по предложению покойного академика Н. А. Котляревского я взял на себя приготовление к печати сочинений бар. А. А. Дельвига, которое и закончил, проработав не один год. В свет, однако, издание не успело выйти. А впоследствии были открыты новые богатейшие материалы по Дельвигу (я успел только отчасти заняться ими. Незадолго до того, при деятельной помощи Н. А. Котляревского, мною была издана книга материалов по Дельвигу, в сопровождении маленьких исследований). Также вскоре после командировки были мною по предложению Б. Л. Модзалевского помешены две небольшие работы в издании Пушкин и его современники; из них одна – прямой результат поездки. Из ранней научной работы, не связанной с Академией Наук, можно упомянуть о сотрудничестве в русском Биографическом Словаре (между прочим, биографии: С. А. Соболевского и В. С. Сопикова) и, мимоходом, о журнальных отчетах в записках Археологического Общества; из несколько позднейших – о книге Поэты Пушкинской поры, книге многострадальной, переходившей во время печатания от издательства к издательству. В продолжение этих странствий, прежде достижения благополучной пристани, она, в отсутствие составителя, утратила по пути сверстанные уже примечания, в которые была вложена главная работа.

Тем временем, рядом с академической, шла и литературная жизнь. Началась она для меня довольно рано. Был я на втором курсе университета, когда выступил впервые в печати 1 ноября ст. ст. 1899 года, в Вестнике Европы – двумя стихотворениями. Потом, помнится, в Мире Божием Ф. Д. Батюшков поместил мои переводы из Ленау и две-три рецензии (на перевод Шницлера и еще на что-то). Постепенно я начал печататься и входить в атмосферу текущей литературы и искусства. К 1900 году относится кратковременное знакомство с необыкновенным человеком – Иваном Коневским, незадолго до его катастрофической смерти. В начале поэтической деятельности большую роль сыграл для меня домашний наш кружок, в частности – близость с В. Г. Каратыгиным, с которым потом мы и породнились. Благодаря ему, я не выходил из сферы музыки, классической и новейшей, камерную музыку слушал дома в большом количестве. Рядом с музыкой культивировалась литература. Помню первые чтения КрыльевКузмина и его музыку к Хождению Богородицы по мукам, к Городам, потом к Александрийским Песням. – Печатаюсь я давно, но никогда не печатался много. Сразу большое количество моих стихов было напечатано только в 1905 г. в альманахе, вышедшем из этого нашего кружка, собиравшегося у моего брата (я жил вместе с матерью и с семьею брата до своей женитьбы в 1903 г.). Этот альманах был Зеленый Сборник, вышедший 20 декабря 1904 г. Здесь, между прочим, впервые выступил в печати М. А. Кузмин. Из других участников назову рано умершего П. П. Конради, в котором созревал своеобразный беллетрист, и недавно скончавшегося оригинальнейшего самородка К. Ф. Жакова, профессора-языковеда, этнографа, философа, математика, поэта. Последствием выхода Зеленого Сборника, которым заинтересовался покойный В. Я. Брюсов, было приглашение М. А. Кузмина и меня в издательство Скорпион. В Весах напечатал я некролог А. Н. Веселовского и цикл стихов. Потом в Скорпионе вышла моя первая книга стихов (1908). Рецензии на Зеленый Сборник были написаны, помнится, Боцяновским (в Биржевых Ведомостях) и Острогорским (в Образовании). На первую мою книгу помню рецензию А. В. Тырковой в Речи, под заглавием: Поэт старого склада. Примерно к 1906 году относится начало дорогих мне отношений с ф. К. Сологубом и с Вячеславом Ивановым (вскоре после его приезда из-за границы), с А. М. Ремизовым и Г. И. Чулковым, с Ал. Н. Чеботаревской, наконец с А. А. Блоком. Целая полоса жизни связана с «башней» Вяч. Иванова и покойной Зиновьевой-Аннибал. Издательство «Оры», «Лимонарь» Ремизова, «Снежная Маска» Блока, первая книга Стихотворенийнезабвенного Валериана Бородаевского. В 1910 г. в «Орах» вышла вторая книга моих стихов. Помню зарождение Общества Ревнителей Художественного слова из бесед у Вяч. Иванова, начавшихся в небольшом кружке по инициативе молодежи, в частности Н. С. Гумилева, потом принявших широкие размеры и перенесенных в помещение редакции «Аполлона». В числе учредителей Общества были И. Ф. Анненский и Ф. Ф. Зелинский; памятным событием – параллельные доклады о символизме Вяч. Иванова и А. Блока; близко стояла к Обществу А. А. Ахматова. Это время отмечено дружбой с Н. В. Недоброво, так рано ушедшим, и уже не долгим, но многоценным знакомством с И. Ф. Анненским. Между прочим, характерна первая встреча с ним, задолго до того знакомства: в 1905 или 1906 году. Как окружной инспектор, он посетил мою лекцию (по литературе итальянского Возрождения) в Преображенской Новой Школе и после лекции, вместо официозных разговоров, беседовал со мной о недавно вышедшей книге по Возрождению.

В выпускном классе названной школы, основанной кружком учителей, начал я, в 1905 г., свою лекторскую деятельность. Потом я читал на частных курсах А. С. Черняева историю русской литературы (Поэты Пушкинской Поры); затем – ряд лекций на курсах общества «Маяк»; в то же время давал частные уроки, впрочем не много и не долго. Четыре года (1911-1915) я занимал кафедру западноевропейских литератур на частных высших женских курсах в Тифлисе, где вел занятия и по новой русской литературе. Здесь я принимал участие в художественно-литературном кружке «Икар»; напечатал несколько статей в газете Кавказское слово: Таинственная повесть(о Лермонтове); Памяти кн. А. И. Одоевского; Крылов. – Тогда же в газете «День» поместил статью; Н. П. Огарев – поэт. Памятными событиями были приезды в Тифлис Ф. К. Сологуба и К. Д. Бальмонта. Там же перешло в близость мое знакомство с покойным философом В. Ф. Эрном. В эти годы на рождественских и летних каникулах я приезжал в Петербург.

После Тифлиса я зиму прожил в Москве, преподавал в двух

женских учебных заведениях и читал эпизодический курс в Народном университете имени A. Л. Шанявского (1916). С этого времени сделалось близким знакомство мое с покойным и навсегда дорогим мне М. О. Гершензоном. Возвратясь в Петербург, я был вторично оставлен при университете профессором И. А. Шляпкиным по кафедре русской словесности. Получив стипендию, я всецело погрузился в подготовку тем для магистрантского экзамена, который и сдал весною и осенью 1917 г. После пробных лекций в факультете я был избран приват-доцентом по русской литературе, но пробыл им только весенний семестр 1918 г. Избранный весною профессором Пермского университета но кафедре новой русской литературы. я состоял им три года (1918-1921), из которых один (1919-1920) пробыл в Томске, вследствие эвакуации туда Пермского университета. Одновременно читал я лекции в Пермском, а потом и в Томском Институте Народного Образования. В Томске, кроме истории русской литературы, читал курс и вел семинарий по французской (История «Плеяды»). В 1921 г. я возвратился в Петербург и был восстановлен приват-доцентом, а затем был внештатным преподавателем Университета (1922– 1923), читал два специальных курса по русской литературе XVIII и XIX в. (Сумароков, Боратынский), потом, с упразднением внештатного преподавательства, был отчислен от Университета. Занимал кафедру русской литературы в Высшем Педагогическом Институте имени Н. А. Некрасова до закрытия Института (1921-1924). Одновременно (1921-1925) состоял научным сотрудником 1 разряда в Российском Институте Истории Искусств. – Переехав в Москву, состоял профессором Института Слова (1924-1925) до его закрытия и читал курс по истории итальянской литературы. Ныне состою профессором Литературных Курсов при Союзе Поэтов и членом Академии Художественных наук (с 1925 г.). Здесь мною были читаны доклады – в 1924-25 г.: Поэтика Валерия Брюсова(на публичном собрании в его память); К биографии и поэтике Боратынского(неизданные материалы); Ninfale Fiesolano Боккаччо(историко-литературное введение и отрывки из перевода). В 1925-26 г.: Архив Ивана Коневского(К истории раннего символизма). – Состою членом Общества Любителей Российской Словесности, Союза Писателей, Союза Поэтов (член правления) и Ассоциации имени А. Блока при Академии Художественных Наук (член президиума).

1926

ЛЕОНИД ГРОССМАН. ЮРИЙ ВЕРХОВСКИЙ

Высокая культура слова, поэзия, как звание и мудрость, стих, как сложная и изощренная система речи с испытанной 1000-летней традицией своих драгоценных ритмов и строф – вот что прежде всего выступает в сознании любителя русской поэзии при имени Юрия Верховского. Это поэт-эрудит, уверенно и тонко поставивший науку стиха на служение глубокому чувству и лирическому восприятию жизни — и в этом показавший свое подлинное лицо художника, близкого к жизни, к людям, к природе, к большим душевным переживаниям, пластично и законченно выраженным.

Превосходный знаток поэтов античности и Возрождения, Юрий Верховский шел к ним через русскую поэзию и жизнь. К своим прозрачным и светлым буколикам, идиллиям, элегиям и надписям он пришел от Державина, от Пушкина, от поэтов пушкинской поры, от чудесных лириков «серебряного века», которых превосходно изучил и полюбил углубленно и творчески. Они помогли ему выработать его сдержанный, медлительный, вдумчивый, но своеобразный, неповторимый и чарующий стих. Он не стремился ни к подражаниям, ни к стилизации; но он только любил русскую поэзию в ее глубинных лирических течениях и на свои заветные темы заговорил ее поэтическим языком, ее ритмом и образами. Он ответил своим голосом на ее великие напевы, новыми стихами, в которых звучали подчас бессмертные мотивы Пушкина, Боратынского, Тютчева, Фета. Мы найдем у него эпиграфы из Жуковского, Дельвига, Вяземского, одного из первых полузабытых русских элегиков – Нелединского-Мелецкого. У него есть целые циклы стихов, мелодически тонко перекликающихся с любимыми певцами, им самим озаглавленные – «Вариации на тему Пушкина», «Напевы Фета». Он иногда называет в своих строфах эти любимые образцы:

Вспомни, когда-то Жуковский для «гексаметрических сказок» Смело, находчиво свой «сказочный стих» изобрел…

Нетрудно уловить школу Тютчева и Фета в таком лирическом раздумье раннего Верховского:

Схватившись в темном тяжком поединке,

Потусклую трепещущую страсть

Принудит песня властнаяупасть,

Мир замыкая в дышащей тростинке,

И радостно земную окрылив, Ее помчит над целым мирозданьем, Объяв свирельным сладостным рыданьем, Родных стихий торжественный разлив.

Здесь по-новому оживает и «мыслящий тростник» Тютчева, и превосходная строфа Фета о творчестве:

Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть! А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем И в ночь идет, и плачет уходя…

Эти великие звучания и думы воспитали Верховского-поэта. Они вырастили его мелодический стих, классически четкий и как бы внутренне озаренный, полный какой-то застенчивой, сосредоточенной и пленительной правдивости – высшей художественной правды, своего неповторимою и верного видения мира. Как и его великие учителя, Верховский любит и по-своему, новыми чертами, запечатлевает любимые родные пейзажи, рисует заветный мир своей России. Сквозь высокую культуру античного стиха проступают знакомые и бесконечно близкие картины лесной и речной природы с ее просторами и закатами, с ее звонами и далями. Вчитываясь в эти простые и взволнованные затаенной влюбленностью строки, мы слышим, как «кричит коростель», чувствуем, как «влажно-душистые липы цветут», <…> слышим, как шумят родные хвойные леса, о которых чудесно говорит поэт:

Вы были издавна, развесистые сосны. И думам, и мечтам, и песням плодоносны.

В этом есть своя скрытая мудрость и своя глубокая любовь. Родина пробуждает песню:

Как льется жаворонка трель Над отогретою деревней! Звучит какой-то былью древней Завороженная свирель…

Приведем два таких стихотворения, ибо лучшее изучение поэта это чтение его стихов, это звучащий голос его песни.

Волга спокойно синеет внизу, загибаясь излукой, Узкая, странная здесь именем пышным своим. Тут молодыми дубками и темными соснами берег Зелен – и свежей травой – в разнообразной красе; Там желтоватая белая отмель, нива и роща И надо всем – облака в бледной дали голубой. Я же сижу – и книга в руках – и думаю, будто Можно над Волгой читать, радостно глядя кругом.

Рядом с такой античной элегией здесь звучит и другая – более простая и проникновенная, близкая к русскому романса к песням девушек, поэтическим и звенящим: