Студенты. Книга 1

Аргунов Анатолий Васильевич

— Да нет, Сергей, ты что. Тут другое дело… Я стесняюсь.

— Как?

— А так. Вы, ленинградцы, все такие важные, из интеллигентных семей, воспитание получили соответствующее. А я из рабочей среды. Сам понимаешь, мне трудно адаптироваться к вашим интересам. Видно, от этого мне было неловко в вашей среде. Ну соответственно и меня недопонимают.

— Старик, ты здесь не совсем прав. Возьми Вальку Фатьянову — у неё простые родители. Отец где-то на заводе слесарем работает, мать проводница. Или у Татьяны Ворониной — родители тоже

из рядовых служащих. Да у нас полгруппы таких. Чего тебе стесняться? Тут, наверное, я подозреваю, другое дело, о чем ты недоговариваешь. Родители родителями, а ты есть ты.

— Да, всё так, Сергей. Если по правде, мне хочется всему научиться самому, без подсказок, насмешек и всего прочего, чтобы потом не говорили, что, мол, это мы его таким сделали. Не хочу, понимаешь?

— Понимаю. Только пойми и ты. Чураться ребят из группы нельзя. Негоже. К тебе многие очень хорошо относятся, а есть кто и глаз на тебя положил, — Сергей засмеялся. — Давай, Старик, под дичь спрыснем горло вином и поговорим по душам.

— Приятное место, и кухня неплохая, я и не знал, — оглядывая зал, продолжил Сергей и поднял бокал.

Они чокнулись бокалами и с удовольствием выпили.

— Сергей, а ты с литературой на «ты»! Читал твои стихи. В общем, ты талант!

— Ну уж, прямо и талант, — усмехнулся Сергей. — Стихи написать может каждый. А вот чтобы они за душу взяли — единицы. Тогда это талант. Как у Есенина: «Выткала на озере алый цвет зари…» — процитировал Сергей.

— Или: «Я по первому снегу бреду, в сердце ландышей вспыхнувших сил…» — поддержал Сергея Савва.

— Вот именно, — отозвался Сергей, — «ландышей вспыхнувших сил»… Кто ещё кроме гения так напишет?

— А если не гений, то и писать не ст'oит? — задал свой больной вопрос Савва.

Сергей задумался.

— Знаешь, Старик, ст'oит! Это будет твоё слово, твои стихи, твоя картина, твоя песня. Может, корявая, некрасивая, неброская, но твоя. А человеку всегда интересен человек как таковой, а не только гений. Да и потом, кто, например, знал при жизни Леонардо да Винчи? Никто не считал его гением; так, хороший художник. Таких много было в то время. Эпоха Возрождения! А через пятьсот лет он — гений! Старик, ты что-то пишешь? Прозу или стихи? — неожиданно в лоб спросил Сергей Савву.

— Прозу.

— И что, если не секрет?

— Ну, больше рассказы о животных, о природе, о том, что мне ближе и понятней.

— Это здорово! Значит, увидев тебя около издательства, я был прав, что ты там не случайно. Печатают?

— Нет. Все говорят, что написано неплохо, но там одно надо изменить, там другое заменить; тогда, мол, напечатаем. А зачем заменять, если я, что захотел, то и сказал, так, как мне видится и чувствуется? Менять под чью-то прихоть не хочу. Не печатают, значит, пока не созрел. Хотя есть и тут один сволочной момент.

— Какой? — Сергей откинулся на спинку стула и закурил сигарету, пуская кольца дыма. — Будешь? — Сергей подвинул пачку «Столичных» и

зажигалку.

— Можно за компанию, — Савва закурил, неумело попыхивая сигаретой.

— Они ничего, курить можно, — кивнул Сергей, показывая на пачку. — Ты же вроде совсем не куришь, Старик.

— Балуюсь немного. Недавно для солидности трубку купил Фёдоровскую, табачок «Золотое руно» достал по случаю на Невском. В общем, если надо, держу марку.

— Ну, если под Хемингуэя косишь, то бороду и усы заведи, — засмеялся Сергей.

— Ты вот смеёшься. Послушай какая история вышла со мной недавно, — ответил Савва. — Выхожу я при очередном посещении издательства из кабинета заместителя редактора детского журнала «Искорки». Злой, как волк, после спора об одном моём рассказе про собаку. Догоняет меня в коридоре мужичок, из себя никакой: серенький, в очках. «Ты, студент, говорит, хочешь десять рублей заработать?» Я отвечаю: «Хочу!» А он мне: «Продай свой рассказ». Я удивился: «Зачем он тебе?» А он отвечает: «Я плач'y тебе десятку, и твой рассказ становится моим, понятно?»

— Ну, а ты что? — Сергей внимательно посмотрел на Савву.

— Я продал. Деньги нужны были позарез, за квартиру нечем расплатиться. А тут червонец как с неба свалился. Вот теперь, если что напишу — несу ему свои рассказики, зарисовки. Он мне платит по пять, по десять рублей, когда как… Значит, есть спрос, раз платят…

— А где же он их печатает, ты хоть знаешь? — спросил Сергей.

— Нет, да и знать не хочу.

— Да-а-а…

Сергей взял бутылку, разлил вино и, помолчав, сказал:

— Ты меня удивляешь, Старик, как никто другой. Тебя же используют. Ты хоть это понимаешь?

— А мне, Серёжа, выжить надо. Родители если двадцать рублей пришлют, то это очень хорошо. Ну, стипендия — ещё двадцатка. На еду в принципе хватает. А на что одеваться? В кино, театр сходить, книги купить, девчонкам мороженое? Вот и пашешь, где придётся, лишь бы платили. Ты, Сергей, строго меня не суди: я же не чужое, своё продаю. Паршиво на душе от таких сделок с совестью. Но ты хотел правду услышать, вот и услышал.

Сергей поднял бокал, они чокнулись.

— За Мельпомену! — произнёс Сергей тост.

— Идёт, за неё, окаянную.

Они сидели в этом уютном ресторанчике ещё долго-долго и говорили обо всём, что их волновало: о современном искусстве, о выставке Пикассо, о новом спектакле Любимова, о новой книге Пастернака, о преподавателях и однокурсниках. Устав и немного захмелев, они вышли на свежий ленинградский воздух. Вечерний город встретил их тусклыми бликами фонарей и ярким светом витрин, толпой прохожих, спешащих кто куда, шумом машин и звонками трамваев. Они пошли к метро «Владимирская». Сергей читал свои стихи, цитировал любимого Бориса Пастернака и был таким простым и доступным, что, казалось, вот он, бери его голыми руками. Но эта видимость быстро рассеялась, когда Савва вдруг не согласился с ним по «Доктору Живаго».