Ступает слон

Сонин Максим

Противоположная стена комнаты была вся заклеена листами и фотографиями, перетянутыми красными и синими нитями. Рядом с каждой записью была приклеена бумажка с номером. Я открыла шкаф, и оказалось, что цифры на стене соответствуют номеркам на полках шкафа.

Я пересекла комнату и только теперь заметила, что под нитями и листами по всей длине стены тянулась лента, расчерченная на года с 1935 по 2025. Синие нити соединяли документы и записи с этой лентой.

Передо мной раскинулась вся жизнь одного человека – русского эмигранта, критика и писателя, Аркадия Васильевича Белого, которого Эмилия и другие друзья звали

Васильевым. Здесь были его фотографии – ребенком, подростком, взрослым. Черно-белые, цветные, поврежденные, засвеченные, подписанные от руки. На одной Васильев стоял с Эмилией и Лисетской перед мостом через Сену. Подпись под фотографией гласила: «Кентавр, Дневникка, Овсянка. Париж, 1962». На другой Васильев, старше и без усов, сидел у основания большого каменного льва. Фотография была подписана: «Кентавр. Лондон, 1985».

Я прошла вдоль стены до точки, отмечавшей 1966 год. Тут были газетные вырезки, посвященные смерти Эмилии, фотографии с похорон. Тут же висела распечатка какого-то письма. Почерк у Васильева был мелкий, и письмо было написано по-французски, поэтому я с трудом могла его разобрать, не залезая в телефон к словарю. К счастью, рядом висел перевод.

Ева, прости, но нам придется отложить наши ссоры, – прочитала я. – Я только что получил очень странную посылку от нашей Э. Думаю, ты или уже получила такую же, или получишь ее сегодня.

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в Нью-Йорке. Или, возможно, если ты получила посылку, то уже пытаешься вернуться в Париж. Никакая обида не должна тебя остановить. Это именно то, что мы когда-то обсуждали с тобой, – сейчас все наши распри нужно позабыть, потому что мы нужны Э., хотя, я не хочу этого писать, но, возможно, уже поздно. В таком случае мы нужны М., потому что она окажется совсем одна. Я отправляюсь в порт сразу и по дороге отправлю тебе это письмо. Прости меня, прости меня за все так же, как я прощаю тебя.

С любовью,

В.

Письмо было помечено десятым мая. То есть Васильев отправил его за неделю до смерти Эмилии. Где-то рядом должно было быть указание на запись из дневника. Я отошла от стены, чтобы было проще рассматривать ее целиком. Почти сразу я заметила, что плинтус у стены размечен маркером. Над каждой пометкой было что-то написано, и тянулись они от 1955 года до 2020. Последняя метка была без названия – потому что она обозначала книгу Эмилии, которая еще не вышла. Рядом был номер: «EV1966-2». Я вернулась к шкафу, нашла нужную полку – справа внизу. Среди нескольких объемных папок была втиснутая толстая записная книжка. Она была затянута в пластиковый пакетик, но по вложенной в него бумажке было ясно, что я нашла то, что искала Лисетская. Последний дневник Эмилии E. Q.

Я осторожно вытянула дневник и подвинула папки так, чтобы скрыть место, где он стоял. В квартире было очень тихо, и хруст пластикового пакетика показался мне просто невыносимым. Я засунула книжку в карман худи и поскорее отошла от шкафа. Чтобы чем-то себя занять, я стала осматривать стол, на котором лежали бумаги. Руки немного тряслись, и я даже подумала о том, что могла бы покурить. Это

было бы ошибкой, потому что бросать было не так уж просто, поэтому я решила, что сошлюсь на головную боль и отпрошусь от поездки в больницу – я чувствовала, что стресса в этом будет слишком много. Надо было позаботиться о себе. К тому же теперь я, в общем-то, могла просто сбежать – было совершенно не важно, что обо мне подумают жительницы этой квартиры.

Я взяла со стола толстую белую тетрадку, открыла ее на первой попавшейся странице. Это был рукописный дневник на русском языке. На внутренней стороне обложки было написано:

Будда из пригорода.

Ханиф Курейши в соавторстве с…

2009 – …

Имя соавтора было зачеркнуто и поверх простым карандашом было приписано: «о Станкой». Дата окончания текста или процесса работы тоже была зачеркнута, причем несколько раз. То есть кто-то зачеркивала год, писала новый, и потом снова зачеркивала, и снова писала.

Я не знала, кто такой Курейши, но у меня не было никаких сомнений, что передо мной личный дневник Станки. Возможно, Курейши был ее псевдонимом с фикбука – она походила на женщину, которая пишет фанфики.

Я оглянулась на дверь и перелистнула несколько страниц.

«Не знаю, что делать. Вчера я писал, что чувствую себя хорошо, но это было ошибкой. Я чувствую себя отвратительно. Снова крики и ссоры дома. Антон просто невыносим. И вообще все невыносимы. Вчера я еще думал, что…»

Я открыла дневник в другом месте:

«Мы снова на даче. Ебал я дачу».

Я пролистала до середины. Здесь почерк был мельче, а текст походил на мои конспекты с уроков истории:

«женщина – соц. сущ. по опр. франк седжв… пш. что / вет воз?

акт. яз. тер. иф им. эф. вена пер. быть яз. тер.

видел сегодня а. и к. фигня. вес? словарь language, лангваж, ланг. важ. словарикк».

Мне стало интересно, сохраняется ли мужской род и дальше в тексте. Я нашла страницу, помеченную сентябрем две тысячи восемнадцатого. Меньше года назад. Здесь тоже было много сокращений, но текст был более читаемым:

«подарок жене? аля: еще денег на кафе. кира: одежда? винишка?

леша и вера сказали, чтобы я ничего не дарил, а задумался о себе.

я подумал. аля права? надо дать денег. напишу антону завтра. что то сделаем. еще чтения в пт., проставил в календарь. что еще?»

Я осторожно закрыла книжку и поскорее отошла к стене с нитками, потому что в коридоре раздались шаги.

– Прости. – В архив вошла Аля. – Мы готовы.

Она успела накраситься. Ее лицо стало гораздо светлее, а губы и брови стали ярче и краснее.

– Я еще круги на щеках нарисую, – сказала Аля, заметив, что я ее разглядываю. – Но в больницу так было бы странно ехать, да?

– Пожалуй, – сказала я. В коридоре за спиной у Али появилась Станка. Она не стала заходить в комнату, поэтому я не могла разглядеть ее одежду. Только заметила, что это было что-то темное – не серая униформа Али, Леши и Веры.

– Подём, – сказала она. – Пора.