Ступени любви
Шрифт:
Бьянка с трепетом приглядывалась к отношениям супругов в семьях подруг. Мессир Амадео Лангирано, спокойный и рассудительный, всегда советовался с женой, был серьёзен, но мягок. Её собственный братец Энрико, теперь Бьянка заметила и поняла это, был до ослепления влюблён в свою жену. Всё, что она говорила, было мудро, всё, что делала — было верхом изящества. Северино же был сдержан с ней, молчалив и ничем не выдавал своих чувств — и только ночами ей казалось, что она нужна ему и он любит её.
При этом отношения самих супругов Ормани удивляли и Чечилию, и Делию.
— А вот интересно, кто из вас самый большой тиран в своём семействе?
— Только не я, — отозвался Энрико, — я сторонник мягкости и любви, ты же знаешь это, моя Кисочка…
Он лежал на ковре и передвигал по шахматной доске фигуры, играя с Северино Ормани.
— Я тоже очень добр, — заявил Амадео Лангирано, — и всегда принимаю советы супруги к сведению.
— Выходит, самый страшный тиран у нас — мессир Ормани, — заявила Чечилия.
— Это почему? — мессир Ормани лениво пожертвовал Энрико слона.
— Вчера, я ещё не успела выйти от Бьянки, как вы изволили ввалиться к супруге и заявили, что ваш шурин, сиречь её братец Энрико, оскорбил ваше самолюбие. Он подстрелил лисицу, перепёлку и зайца, а на вашу долю не осталось ничего. Вы сказали ей, что за подобное поведение мессира Крочиато, который к тому же всю обратную дорогу трубил в рог и всячески издевался над вами, предстоит ответить ей. Разве это справедливость? Разве это не тирания?
Северино бросил взгляд на супругу и возразил.
— Нет, дорогая донна, это не тирания. Я всегда предоставляю супруге право выбора. Вы просто не дослушали. — Тут мессир Ормани блеснул глазами и сообщил Энрико, — тебе мат, дорогой. — Ормани торжествующе улыбнулся. — В шахматы играть — это тебе не перепёлок стрелять. Тут думать надо. — После чего снова обратился к донне Чечилии, — что до моей супруги, дорогая донна Чечилия, то я предложил ей самой выбрать, как она собирается исправить наглость своего братца. Либо, сказал я ей, она юлит подо мной всю ночь лисой, либо трепещет перепёлкой, либо прыгает по мне зайчиком. Какой же я тиран? Даже Рим эпохи квиринов не знал подобной свободы. Только выбирай…
Все молчали. И только Энрико, снова расставляя шахматы, невольно усугубляя бестактность ситуации, поинтересовался:
— И что она выбрала?
Бог весть кому он задал этот вопрос, но донна Бьянка покраснела и опустила глаза, ничего не ответив.
— Так что она выбрала, Северино? — повторил вопрос Крочиато, обращаясь уже напрямую к дружку.
— Что? — тот задумчиво смотрел на доску, — а-а-а… Не помню. Какая разница? Попробовать ей пришлось всё.
Никто не произнёс ни слова, но тут, по счастью, донна Лоренца пригласила всех к столу.
Глава 25
— Ну, это уж вообще ни на что не похоже! Нечистая сила в замке! — крик Пеппины Россето разбудил всех раньше петухов.
Треклятый Лисовин снова украл гуся, и не простого гуся, а Грассоне, специально откармливаемого на Рождество для графа Феличиано
Главный ловчий злился до дрожи. Да что же это, в самом-то деле? Происходящее бросало тень на всю охотничью службу замка.
— Не твои ли это проделки, Энрико? — вопросил шурина разозлённый новыми поношениями Катарины Северино Ормани.
Крочиато не обиделся, но покачал головой. Нет, пошутить он, конечно, был всегда не прочь, но домашнюю птицу не любил, предпочитая охотничью дичинку. Это не он, заверил казначей главного ловчего.
— Может, из охраны кто шутит, или челядинец какой развлекается?
Энрико пожал плечами. Они направились в подвергшийся воровскому налёту птичник. Нет, лиса тут явно побывала, на пыльном полу, где валялись перья несчастной жертвы, мелькали характерные следы. Ормани вышел из закута и обследовал двор. Следы и перья виднелись и тут, мелькали у колодца, но у бочки с дождевой водой возле коровника исчезали. А между тем деться отсюда зверю было некуда.
— Ночей спать не буду — но поймаю, — зло прошипел Ормани.
Феличиано Чентурионе после свадьбы Северино Ормани, хоть и не уклонялся от общества друзей, но стал чаще проводить время с Раймондо ди Романо. Епископ, отрешённый и безмятежный, странно успокаивал его. Граф теперь сам почти уподобился монаху — но если Раймондо был создан для одиночества и созерцания, то Чентурионе, воспитанный как воин и властитель, мучился и тяготился уединением, ибо оно порождало слишком горькие мысли.
Он смирился. Смирился с гибелью брата и концом рода, с бесцельностью борьбы и бессмысленностью жизни, и теперь Раймондо ди Романо, одинокий и свободный, помогал ему жить. Помогал одним своим присутствием, молчаливо свидетельствовавшим, что в этом разряженном воздухе небесных вершин и запредельного одиночества можно жить и дышать. И даже смеяться. Идущий скорбным и тесным путём Раймондо неожиданно стал опорой ему — изнемогающему и малодушному.
— Как тебе это удаётся, Раймондо? Жить одному, добровольно избрать одиночество и быть счастливым?
— «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён, Ты сильнее меня — и Ты превозмог…»- рассмеялся ди Романо. — Ничего я не избирал, Чино. Сын богатого человека, я никогда не ценил деньги, у меня с колыбели было всё — но ничто не удовлетворяло. Я видел ваши мальчишеские шалости, но и они не влекли. Мне всё время казалось, что должна быть иная жизнь, подлинная, вечная. Потом… мне было семнадцать. Ночь Воскресения. Я стоял на ступенях храма и вдруг Он, Воскресший, посетил меня. Я оказался в ином мире, божественном и вечном, и этом неизреченном свете приобщился Вечности. Потом всё погасло. Я остался здесь, — он помрачнел, — с изменённым рассудком, познавшим закон вечной жизни.