Стужа

Якобсен Рой

— Нет, не знаю, — ответил Ари.

— Оттого, что считает нас язычниками, — сказал Гест, — которые думают, будто в следующей жизни станут вольготно жить со своими родичами в Вальхалле, [47] чего бы ни натворили в этой жизни. И мы, дескать, пытали его, чтобы смерть его не была легкой. А Ингибьёрг христианка, она думает, что карать грешников — дело Господа, Он посылает их в ад, на вечные муки. Вот и скажи мне, какой вывод у тебя напрашивается?

Ари усмехнулся:

47

Вальхалла — палаты Одина, куда вступают павшие в битве воины.

— Выходит, христиане не

лучше нас? Мы-то мучили его только один вечер и одну ночь.

Гест рассмеялся, но тотчас опять посерьезнел:

— Ты примешь эту веру по первому слову Ингибьёрг.

Ари сказал, что ни во что верить не станет, пока не поверит Гест. Гест возразил: мол, незачем Ари оглядываться на него, пусть думает о себе и о сестрах и делает, как велит Ингибьёрг. Покуда не затронута честь, заноситься негоже, до поры до времени.

Порой Ингибьёрг приходила к сараю потолковать с Гестом, обыкновенно о вере. Снаружи, у входа, Гест соорудил очаг и, когда она приходила, разводил огонь и большей частью сидел на пороге, тогда как она стояла в снегу по другую сторону очага, скрестив руки на груди и склонив голову набок.

Он давно уже рассказал, что сам не знает, почему выбрал дорогу на Хавглам, вместо того чтобы идти вдоль фьорда, и она тогда заметила, что шаги его направлял Бог и точно так же Бог покарал его болезнью за то, что он мучил Транда Ревуна, а вдобавок все лето вел корабли мимо Хавглама, даже те, что везли соль и железо, и сделал Он так, чтобы продлить Гесту наказание.

Гест пробурчал, что то же самое говорила Стейнунн, хоть она совсем еще малое дитя и не знает веры.

— Есть грехи и поболе неведения, — сказала Ингибьёрг, — а Бог вездесущ, Он и в детях тоже.

— Но не в Хавгламе весенней ночью в минувшем году?

Она не ответила.

С ехидной усмешкой Гест спросил, не надоело ли ей приходить сюда с разговорами про Белого Христа, коли он восприимчив ко всему этому не больше, чем те бревна, из коих он соорудил ей мостовой настил, и тотчас добавил, что прошлой зимою жил у священника, но договорить не успел — Ингибьёрг повернулась и ушла, как всегда, когда их беседы заходили в тупик.

Впрочем, на следующий вечер она снова пришла к сараю, громко стукнула в бревенчатую стену и крикнула, что хочет остаться у него на ночь. Гест крикнул в ответ, что не возражает. Отворил дверь и опять закрыл за нею, так что в сарае стало совершенно темно. А потом сказал, что от нее разит тухлой рыбой и что не мешало бы ей прежде искупаться. Ингибьёрг рассвирепела, влепила ему звонкую пощечину и ушла.

Два дня спустя, причалив к берегу — вместе с Ари и двумя трэлями он ходил в море за рыбой, — Гест заметил, что баня, стоявшая на отшибе за верхней каменной загородкой, явно жарко натоплена, велел Ари и трэлям заняться уловом, а сам поднялся к бане, постучал и спросил, не Ингибьёрг ли там.

— Нет, — откликнулась она, — ступай прочь.

Гест вошел в баню и долго пробыл там вместе с Ингибьёрг. После этого она приходила к нему на ночь и уходила, пока все еще спали. Спускалась в собственную усадьбу, ровно тать, украдкой. Ночью она была совсем не такая, как днем, не разговаривала, глаз не открывала, при свете ли, в темноте ли, постанывала, но держалась вполне решительно. Подчас во всем ему уступала, словно ласковый ручной зверек, он же был по-детски игривым и резвым и по-мужски сильным, ведь Ингибьёрг не походила на невзыскательных нидаросских бабенок, она как бы блуждала по кругу, то радовалась, то горевала. А днем хоть не подходи к ней — натянутая, хмурая, шипит, чтоб он и думать не смел стоять с нею рядом, по крайней мере прилюдно, ведь она высокая, а он маленький.

Гест смеялся и все равно становился обок. Тогда она давала ему тумака или в ярости спешила прочь. В усадьбе стали поговаривать, что она не иначе как вскорости его прогонит. Однако те, кто знал ее лучше других, — Хедин, надзиратель, женщины-трэли, работавшие на поварне и за ткацкими поставами, — не сомневались, что Гесту ничего не грозит, что у него все благополучно, возможно даже благополучнее, чем у них самих, поскольку

в довершение всех прочих странностей, случившихся с нею этой зимой, Ингибьёрг еще и смеяться начала, при ней постоянно видели девочек, все более нарядных, она без устали причесывала Стейнунн и учила ее тому, чему бы учила родную дочку, а Стейнунн подрастала, так же быстро, как Ари, до того быстро, что, когда Гест намедни назвал ее прелестным ребенком, она потупилась и заговорила о другом, попросила рассказать какие-нибудь истории.

— Зачем? — спросил он.

— Ингибьёрг любит их слушать. Особенно когда знает, что они рассказаны тобой.

Гест рассмеялся:

— Могу рассказать про смерть Бальдра.

— Про это она слушать не хочет.

— Ну и зря. Ведь Бальдр похож на Белого Христа. А стихи, которым я тебя научил, ты пела?

— Да, только их она тоже слушать не пожелала.

— Неудивительно, их сложил Эгиль сын Скаллагрима, а он был из детей Одина. Ладно, научу тебя стихам Халльфреда сына Отара, [48] которые я слышал в дружине у Эйрика; Халльфред тоже великий исландский скальд, притом христианин, сам конунг Олав крестил его.

48

Халльфред сын Оттара, по прозвищу Трудный Скальд, — исландский скальд, служил у конунга Олава сына Трюггви.

Стейнунн сказала, что это, пожалуй, будет Ингибьёрг интересно.

— Но почему женщины не умеют слагать стихи? — спросила она.

— Ты ребенок, — ответил Гест, — а дети умеют то, чего другие не умеют.

На следующую ночь Ингибьёрг была немногословна и одежду не сняла, даже после долгих забав. Поинтересовалась, не расставил ли Гест ей западню, и он сказал, что не понимает, к чему она клонит. Помедлив, она наконец спросила, много ли он знает стихов про сражение при Свольде. Гест отвечал, что кой-какие ему известны, и пропел три из них, сложенные очевидцем, Скули сыном Торстейна, [49] который в битве стоял на носу «Барди» Эйрика ярла, и Халльдором Некрещеным, [50] который был вместе с Олавом на «Длинном змее». Пропел он и стихи Халльфреда сына Оттара про эту загадочную битву, ведь иные до сих пор верили, будто конунг вышел из нее живым. Правда, Халльфред при сем не присутствовал, а потому полного доверия не заслуживал.

49

Скули сын Торстейна — исландский скальд, внук Эгиля сына Скаллагрима.

50

Халльдор Некрещеный — исландский скальд.

Ингибьёрг внимательно выслушала стихи и попросила Геста истолковать непонятные ей кеннинги. Он исполнил ее просьбу, хотя одежду она так и не сняла, а вдобавок попробовал истолковать и те, каких не понимал сам. В одном из стихов Халльфреда упоминался «Журавль», корабль, на котором муж Ингибьёрг был кормчим, и она снова и снова просила повторить этот стих. В конце концов Гесту это надоело, и он сказал, что коли она пришла обсуждать поэзию, то может уходить, добавить ему больше нечего, к тому же Халльдора не зря прозвали Трудным Скальдом, не верил он в Бога конунга Олава, разве что нет-нет крестил пиво, которое заливал себе в глотку, — вот и вся вера.

Но Ингибьёрг рассмеялась и сдернула с плеч платье, так что груди ее, словно белые форели, вмиг выпрыгнули наружу. Правда, она тотчас опять спрятала их под платье, отворила дверь, босиком выскочила в снег и, скорчив Гесту ехидную гримасу, убежала.

Гест сидел, провожая ее взглядом, смотрел на ее спину, которая, словно хрупкое растение, покачиваясь, сбегала вниз по склону в звездно-синей ночи, и вновь подумал, что заворожен этой женщиной, не красавицей и не дурнушкой, не молодой и не старой, не похожей ни на кого, даже на Аслауг, самым удивительным человеком из всех, кого он знал, если не считать его самого.