Стыд
Шрифт:
Может, потому что им эта женщина тоже лжет?
27
На кладбище было безлюдно. Моника наполнила лейку водой и возвращалась к могиле, где ее ждала мать. На то, чтобы заскочить в банк и перевести деньги на счет Перниллы, у нее ушло всего пять минут, но она все равно опоздала, и мать встретила ее в раздраженном расположении духа. Странно, но с тех пор, как мама вышла на пенсию, все стало только хуже. А ведь теперь она могла не торопиться и ждать сколько угодно. И тем не менее каждая минута была для нее решающей, а любое ожидание казалось катастрофой —
Сегодня, поймав сердитый взгляд матери, Моника с трудом сумела сдержаться. Произнеся что-то резкое, мать села на пассажирское сиденье и молчала все десять минут пути. Моника чувствовала, как нарастает злость. Ее используют как водителя такси, она старается подстраиваться под эти вечные материнские капризы, и все равно мать ни разу не сказала ей спасибо, ни разу Моника не услышала от нее ничего такого, что напоминало бы благодарность или хотя бы одобрение. Эта злость была чем-то новым, она текла по каналам, контролировать которые Моника не могла. Не будь она вынуждена заниматься этим проклятым извозом, Маттиас остался бы жив, и все было бы намного проще.
Намного.
Она приближалась к могиле с лейкой в руках. Мать, стоя на коленях, сажала вереск. Лиловый, розовый и белый. Тщательно отобранные растения.
Отставив в сторону лейку, Моника наблюдала за руками матери, которые заботливо выдергивали редкие ростки сорняков, случайно угнездившиеся в ухоженном цветнике у подножия памятника.
Любимый сын.
Безоговорочно любимый и безвозвратно далекий, но навеки разместившийся в центре, вокруг которого все вращается. Черная дыра, которая втягивает в себя все живое. Которая каждый день подпитывает собой уверенность в том, что иначе невозможно, что подчинение есть единственная форма существования, что все пусто и бессмысленно и таким и останется во веки веков.
Разрушенная семья.
Четыре минус два равняется ноль.
Она услышала собственный голос:
— Почему от нас ушел отец?
Согнутая спина матери вздрогнула. Руки замерли.
— Почему ты спрашиваешь об этом?
Тяжелые, глухие удары сердца.
— Потому что хочу знать. Я всегда об этом думала, но мне не приходило в голову об этом спросить.
Пальцы матери снова пришли в движение, начав приминать землю вокруг белого вереска.
— А сейчас почему пришло?
Она даже слышала, как внутри у нее все взорвалось. Нарастающий шум в ушах — и ярость, которую она так долго пыталась сдерживать, завладела ею без остатка. Слова, их очень много, они рвутся наружу, она должна их сказать.
— Разве это имеет какое-нибудь значение? Не знаю, почему я не спросила двадцать лет назад, но что с того — ответ ведь уже не изменится, да?
Мать
— Что-нибудь случилось?
— Что ты имеешь в виду?
Почему у тебя такой неприятный тон?
Неприятный тон? Неприятный тон! Женщина тридцати восьми лет набралась храбрости спросить, почему у нее никогда не было отца. Внутреннее напряжение, которое она при этом ощущала, отчасти повлияло на интонацию. Разумеется, мать немедленно предъявила претензию — ей не понравился тон.
— Почему бы тебе не спросить у него самого?
Она физически почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.
— Потому что я его не знаю! Не имею ни малейшего представления, где он, черт возьми, живет! А еще потому, что ты ни разу даже не пыталась помочь мне встретиться с ним. Наоборот — я помню, как ты рассердилась, когда я сказала, что написала ему письмо.
Ей было трудно определить, что именно она прочитала в глазах матери. Раньше они никогда не приближались к этой теме, и, разумеется, Моника никогда не позволяла себе говорить подобным тоном. Никогда.
— То есть это я виновата в том, что он нас бросил и не захотел брать на себя ответственность? Ты это хочешь сказать? Это я во всем виновата? Твой отец был мерзавцем, который сделал мне ребенка, хоть сам он этого не хотел, а потом, когда он сделал мне второго, его это больше не устраивало. Он сбежал, когда ты еще не родилась. У меня уже был Лассе, а быть матерью-одиночкой с двумя детьми не всегда легко, впрочем, где тебе это понять, у тебя же нет детей.
Над кладбищем разносился громкий, мерный стук — Моника не сразу поняла, что слышит собственный пульс.
— Значит, вот почему ты всегда меня не любила? Потому что из-за меня сбежал отец, да?
— Глупости, и ты прекрасно об этом знаешь.
— Не знаю!
Мать вынула из кармана широкого пальто свечу и начала сердито срывать с нее упаковку. Молча.
— Почему мы все время должны приезжать на могилу? Он умер двадцать три года назад, и это единственное, что мы делаем с тобой вместе, — мы приезжаем на могилу и зажигаем эти проклятые свечи.
— Я не виновата, что у тебя никогда нет времени. Ты же вечно работаешь. Или общаешься со своими друзьями. А на меня у тебя времени нет.
Всегда одно и то же — что бы она ни сделала. Несмотря на гнев, покуда еще служивший ей защитой, она почувствовала пронзающий сознание укол. И муки совести, которые мама умела вызвать с виртуозным мастерством. Она еще не закончила. Но от ее цепкого взгляда явно не ускользнула перемена, отразившаяся на лице Моники, — и она продолжила. Не оставив дочери ни малейшего шанса.
— Ты ведь даже траур по нему не носила.
Смысл Моника поняла не сразу.
Ты даже траур по нему не носила.
Эхо отражало эти слова, словно пытаясь сделать их понятнее, и всякий раз, когда она их слышала, в душе у нее что-то менялось. А потом все обрушилось.
Ты даже траур по нему не носила.
Мать произнесла это глухим голосом, не отрывая взгляд от свечи, которую она держала в руках.
— Ты продолжала жить, как будто ничего не случилось, хотя тебе было известно, что именно это заставляет меня страдать. Тебе как будто было хорошо, оттого что его больше не было.