Субмарина
Шрифт:
Машина, у которой срабатывает сигнализация, принадлежит парню из шестнадцатого дома по соседней улице, Гроувлендс-террас. Он пансексуал. Пансексуалы — это люди, испытывающие влечение ко всему. Будь то одушевленный или неодушевленный-предмет, им все равно: это могут быть перчатки, чеснок, Библия. У пансексуала две машины: «фольксваген-поло» на каждый день и желтая спортивная «лотус-элиза» для особых случаев. «Фольксваген» он оставляет у парадного входа, а «лотус» позади дома, то есть получается, на нашей улице. Это единственная
То и дело вижу, как бедолага-пансексуал выбегает в сад, распахивает калитку и нацеливает связку от машины на дорогу. Вой прекращается. Если сигнализация включается посреди ночи, он оглядывается и смотрит, сколько окон зажглось в домах на улице. Проверяет, не поцарапана ли машина, ласково проводя большой рукой по капоту и крыше.
Как-то ночью сигнализация выла не переставая от полуночи до четырех утра. Наутро миссис Гриффитс должна была дать нам одну из своих контрольных по математике, поэтому мне захотелось втолковать этому парню, что в нашем квартале подобное поведение неприемлемо. Вернувшись домой к обеду (завалив контрольную), я пошел на улицу и сделал так, чтобы меня стошнило на капот «лотуса». В основном это было черничное печенье. Но в тот день пошел сильный дождь, и к полднику мою месть смыло.
Спускаюсь к завтраку, и папа спрашивает, что это я так рано.
— Я записался к терапевту на восемь тридцать. Доктор Годдард Хонс, бакалавр медицинских наук. — Я сообщаю это тоном «как ни в чем не бывало», словно мне ничего не стоило совершить такой ответственный поступок.
Отец замирает, не дорезав банан для мюсли. Банановая шкурка защищает его ладонь от острого края ножа. Он-то знает, что такое ответственность.
— Молодец! Тебе на пользу, Оливер, — говорит он и кивает.
Папа обожает готовить: он ставит мюсли на ночь в холодильник, чтобы они как следует пропитались полу-обезжиренным молоком.
— Подумаешь. Я просто решил, что мне нужно с кем-нибудь обсудить некоторые вещи, — спокойно отвечаю я.
— Очень хорошо, Оливер. Тебе нужны деньги?
— Да.
Отец достает бумажник и протягивает мне двадцатку и десятку. Я точно знаю, какие деньги папины, потому что он сворачивает двадцатки уголком, чтобы те в бумажник влезли. Слепые тоже так делают.
— Значит, в восемь тридцать, — говорит он и смотрит на часы. — Я тебя подвезу.
— Это рядом, на Уолтер-роуд. Пешком дойду.
— Ничего, — говорит папа, — мне нетрудно.
В машине отец начинает разведывать обстановку.
— Я впечатлен твоим поступком, Оливер, — говорит он, проверяя боковое зеркало, включает правый поворотник и выезжает на Уолтер-роуд.
— Да пустяки.
— Но, знаешь, если ты хочешь о чем-то поговорить, у нас с мамой большой опыт, может, мы поможем?
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.
— Ну, знаешь ли… мы не так невинны, как ты думаешь, — произносит он и отводит глаза. Этот
— Я не прочь как-нибудь поговорить по душам, пап.
— Было бы здорово.
Я улыбаюсь, потому что хочу, чтобы он поверил: мы с ним как лучшие друзья. Он улыбается, потому что думает: «Какой я хороший отец».
Папа останавливается у клиники и провожает меня взглядом, пока я иду по двору. Машу ему рукой. На его лице смесь чувств: гордость и печаль.
Клиника совсем не похожа на обычную больницу. Напоминает бабушкин дом: сплошные балясины и ковры. На стене — плакат с изображением позвоночника: выгнулся, как гадюка, собравшаяся плеваться ядом. Я следую по указателям в приемную.
На стойке в приемной никого. Жму на звонок, прибитый к столу. Рядом написано: «Вызов персонала». Продолжаю звонить, пока наконец не слышу шаги наверху. Беру из газетницы «Индепендент» и сажусь рядом с кулером. Пить не хочется, но я все равно наливаю стакан воды, чтобы поглазеть на прозрачный пузырь-медузу, с бульканьем всплывающий на поверхность.
Кресла в приемной эргономические, для улучшения осанки. Я выпрямляю спину. И делаю вид, что читаю газету. Как будто еду на работу в электричке.
Чей-то голос произносит, что я, должно быть, мистер Тейт. Поднимаю голову: передо мной стоит мужчина с папкой в руке. У него большие руки. И знакомое лицо.
— Не могли бы вы заполнить эту анкету? Затем можем начать, — говорит он и протягивает мне листок. — Вы же из пятнадцатого дома. Сын Джилл, — добавляет он.
Тут до меня доходит, что передо мной пансексуал с Гроувлендс-террас. Я удивлен: неужели пансексуалам разрешено работать секретарями? Борюсь с желанием дать неправильный адрес.
— Отлично. Теперь следуйте за мной.
Мы входим в комнату, где стоит кушетка, напоминающая носилки, и скелет в углу. В комнате никого, кроме нас, нет. Пансексуал присаживается в кресло врача.
— Извини, забыл: я говорил, как меня зовут? Доктор Годдард, — он протягивает руку, — но можешь звать меня просто Эндрю.
Вблизи его лапы кажутся еще здоровее. Хотя на самом деле это не так — они просто кажутся больше по сравнению с моими.
— Итак, — он бросает взгляд на анкету, — Оливер. Что беспокоит?
— Спина, — отвечаю я. — Спина побаливает.
— Понятно. Раздевайся, пожалуйста, снимай все, кроме трусов. Мы тебя осмотрим. — Под «мы» он подразумевает «я».
Я успокаиваю себя, что в сексуальном плане мне ничто не угрожает. Особого интереса я для него не представляю; с таким же успехом он мог бы подкатывать к принтеру. Я снимаю ботинки, джинсы, но остаюсь в носках. Потом стягиваю одновременно свитер и футболку для экономии времени.
— Боли в спине нередко вызваны нездоровым образом жизни, — он набирает что-то на клавиатуре компьютера. — Ты ведешь сидячий образ жизни?