Сучья кровь

Красильников Сергей

Наташа вскочила и налетела на Витю — пару раз ударила женским журналом — не сильно, в шутку. Витя хохотал и отбивался. Женя, размешивая чай, вдруг подумал: «А ведь из них бы вышла неплохая пара».

— Ну да, да, ты умная женщина! — сквозь смех говорил Витя. — Хватит уже…

Кое-как успокоились, Наташа посмотрела на часы, начала собираться.

— Засиделась я уже у тебя, — сказала она Вите. Попрощалась и ушла.

Витя набил трубку, закурил. Женя потихоньку пил чай и в окно глядел. Думалось ему о том, что

под правильным углом всё это — и деревья с разноцветными листьями, и лужи, и бычки на асфальте — всё это при желании и под правильным углом можно превратить в искусство. Только найти этот ракурс, повозиться немного — и готово.

— Ты и вправду, действительно так считаешь, что мне надо учиться? — спросил он.

— Ну конечно, конечно, милый мой друг. — сразу же отозвался Витя. — Я вот как раз сейчас думал, как бы тебе это втолковать. Вот ты на талант и вдохновение упираешь, а что оно, это вдохновение? Думаешь, наплыло — и опа, шедевр? Ты ведь временами даже не замечаешь очевидных ошибок. Если бы ты осознавал… Эти люди, творческие люди, они системой владеют. Сводом правил. Уставом искусства, так сказать.

— Ну, не надо. Многие самоучками были ведь — и попали в круги гениев. Попали же…

— Я так думаю, что они это так для пиара затирали, — уверенно ответил Витя. — А на самом деле все учились. Потому что искусство — оно на самом деле даже точнее науки. Только правила и законы искусства неочевидны, неясны для быдла. Ты случайно можешь по ним попасть, случайно можешь учесть все эти законы. Можешь, конечно, интуитивно их чувствовать. Но лучше всего, это выучиться. Чтобы наверняка.

— Какие, например, законы?

— Я не знаток, что ты, — улыбнулся Витя. — Ну вот хоть бы самое элементарное: у взрослого человека голова должна одну седьмую от тела составлять на рисунке. Это из того, что даже я знаю.

— А если я хочу, чтоб голова в половину тела была?

— Для этого, — Витя поднял указательный палец, исполнившись каким-то священным чувством. Вид у него стал абсолютно серьёзный. — Для этого ты должен знать, что голова, по идее, составляет одну седьмую. А тогда рисуй уже хоть на всё тело голову. Колобка этакого. Только если ты просто так колобка нарисуешь, это будет детство. А если с учётом правил — это будет психоделика, и постмодернизм, и сюрреал, и как там это ещё хочешь называть.

— Нет, нет. Я новое делать хочу. Новое. Прочь от законов, поломать их. Как по-твоему новые жанры и стили зарождаются, а?

— Из старых вырастают, ясное дело. Хочешь новое сделать, старое поломать — а старого и не знаешь. Так у тебя ничего не выйдет, Женя…

— Все знают, что вечный двигатель открыть нельзя. Но однажды придёт человек, который не знает — и откроет.

— Это кто сказал?

— Не уверен. Эйнштейн, что ли…

Витя затянулся, выпустил пару колец.

— Завари мне чаю ещё, пожалуйста… — протянул Жене кружку. —

Эйнштейн как-то вот что сказал: никак не пойму, кто сумасшедший: то ли я, то ли все остальные…

Посмеялись.

— Да и кроме того, неинтеллигентный ты, Женя. А творец должен быть интеллигентом. Ты только не обижайся, я как есть говорю. Нету в тебе самодисциплины. Ну да, самодисциплина, она в наше время вообще мало у кого есть, увы…

Женя ничего не ответил.

На скамейке у Витиного подъезда сидела Наташа. Сидела и красный кленовый листик в руках вертела. Такой же красный, как она сама — рыжие волосы в хвост, бордовое пальтишко.

— Ты чего тут делаешь? — удивился Женя. — Так и мёрзла тут всё время, пока я у Вити сидел, что ли?

— Поговорить хотела. Мы вчера в баре не договорили, помнишь…

— Помню…

— Я для этого к нему сегодня и пришла — хотела тебя выцепить. Но так, чтобы не выдернуть, а выцепить. Не хотела звонить, встречу назначать… Выдёргивать не хотела.

И они отправились прочь из двора, вниз по улице, к трамвайной остановке. Наташа сказала, что надо ехать в лес, что ей тревожно. Неспокойно на душе.

— Не надо жалеть, — говорила она, — не надо жалеть, что мы убьём кого-то. Не надо думать, что на земле должны жить слоны, жирафы, крокодилы, и старшие братья их — мы… Яванские носороги те же, их штук пять-десять, наверное, осталось. Их всё спасают какие-то общества защиты среды, спасают… Нет, чтобы дать спокойно вымереть, понимаешь?

— Я не углублялся в вопрос, — пожал плечами Женя. — Но ведь вымирающие виды надо спасать. А то мы и так планету засрали, хуже некуда.

Он еле поспевал за Наташей. Обычно спокойная и уравновешенная, она сейчас так быстро шагала по лесу, как будто хотела убежать куда-то. Прорваться сквозь ветки, кочки и коряги, сквозь траву и густой ельник… Пару минут назад они сошли с тропинки и сейчас продирались через какие-то дебри. Женя уже намочил ноги — осенью в лесу это всегда происходит, когда вздумаешь побродить там, где не ступала ещё нога человека.

— Это эволюция. Э-во-лю-ци-я. Более приспособленные убивают слабых. Вот, думаешь, метеорит сильно скорбил и терзался по поводу убийства динозавров? Думаешь, плацентарные маялись из-за того, что извели сумчатых? Это природа, Женя… Природе всё равно…

Женя подумал, что ему всё равно на эту природу, ну да бог с ней, пускай выговорится, если Ксену выговориться не может. Такой взволнованной он её давно не видел.

— Мы более приспособленный вид. Мы эволюционно вывели разум. Язык. Мы развились до технологий. До парового двигателя, авторучек, лазерных дисков; мы письменность изобрели. Мы развились и заслужили. Теперь мы хозяева, и мы делать можем — всё, что захотим!

Она отломала ветку осины, бросила её в Женю и расхохоталась.