Суд и ошибка
Шрифт:
Да чтобы со спокойной душой отплыть в Японию, отвечает подсудимый. Отплыть в Японию — и предоставить событиям идти своим чередом, тем чередом, когда под подозрение попадают невинные люди и невиновный оказывается под арестом? Нет! С точки зрения психологии единственным объяснением, которое не противоречит поведению подсудимого вплоть до этой минуты, представляется следующее. Он выбросил пулю не потому, что выстрелил ею из своего револьвера, а потому, что она вылетела из револьвера, принадлежавшего человеку, которого он знал, действия которого одобрял, которого был готов любой ценой защитить. Я глубоко убежден, господа, что именно по этой причине подсудимый избавился от злополучной пули.
Мистер Тодхантер бросил обеспокоенный взгляд
— Как уже было сказано, подсудимый не совершил ни единого, даже самого мелкого, поступка, который можно было бы интерпретировать как указание на его виновность. Возьмем, к примеру, случай с подменой револьверов, которую мистер Тодхантер хотел произвести и долгое время заблуждался, что это у него вышло. Какова была цель этой подмены? Нам известно, что ей предшествовало: осторожные расспросы, чтобы убедиться, что револьвер в тот момент находится в квартире, — и Палмер, зять Фарроуэя, действительно тем утром, в неурочно ранний час принес туда револьвер.
Итак, что подсудимый делает дальше? Просит разрешения взглянуть на оружие. И что он видит? А видит он, что револьвер Палмера — копия его собственного, оба они — старые, стандартные армейские револьверы. Пожалуй, я вышел бы за рамки своих полномочий, если бы принялся строить предположения на тот счет, как поступил бы подсудимый, окажись револьверы разных марок, к примеру, унес бы револьвер Палмера с собой и избавился от него так же, как избавился он от пули. Он ведь и на самом деле тогда предпринял попытку унести револьвер Палмера, подменив его своим.
Подсудимый, однако, придерживается другой трактовки. Он уверяет, что его целью было оставить у Фарроуэев свой револьвер. А я полагаю, что, напротив, он собирался унести револьвер Палмера.
Зачем это ему понадобилось? Чтоб утопить револьвер в реке, как он утопил пулю? Не думаю. Отправляясь в круиз, подсудимый оставил это оружие, которое продолжал считать принадлежащим Палмеру, в ящике своего комода. Его можно предъявить суду, если понадобится. В чем состоял смысл этих манипуляций? Подсудимый сообщил нам, что плохо знаком с огнестрельным оружием. Нельзя ли, следственно, предположить, что он знать не знал о том, что все оружие — номерное? Что каждое ружье, каждый пистолет несет на себе индивидуальный номер, под которым это оружие зарегистрировано и благодаря этому его в любой момент можно безошибочно опознать?
Полагаю, что, меняя револьверы местами, подсудимый втайне надеялся, что впоследствии револьвер Палмера ошибочно примут за его оружие, и наоборот. Ни вы, ни я не допустили бы подобной ошибки, зато ее жертвой легко мог пасть отшельник, ученый, книжный червь, мало сведущий в огнестрельном оружии.
В чем же, исходя из сего, могла крыться причина подмены револьверов, которую попытался произвести подсудимый? Если мои объяснения верны, значит, револьвер Палмера имел какую-то очевидную отличительную особенность, которой у револьвера подсудимого не было. Что это могло быть? Характерные отметины на пуле, оставленные трением о ствол револьвера, тут ни при чем, ведь от пули подсудимый избавился. Осмелюсь предположить: компрометирующая особенность состояла в том, что из револьвера, принадлежащего Палмеру, недавно стреляли, а из револьвера подсудимого — нет. Этим, и только этим, на мой взгляд, объясняется загадочная попытка поменять револьверы местами. Предположить вслед за подсудимым, что он ставил себе задачей подсунуть инкриминирующую улику члену той самой семьи, к которой он питал теплые дружеские чувства, которую всячески хотел оберечь, было бы все равно что вычеркнуть из словаря слово «психология» — ведь оно потеряло бы тогда всякий смысл.
Мистер
Но худшее было впереди.
Мистер Бэрнс уже адресовал вопрос судье:
— Ваша честь, как я уже говорил, я в этом деле посторонний. Я нахожусь здесь единственно потому, что приглашен заинтересованными сторонами. Ввиду этого я ограничился допросом подсудимого, не добиваясь дополнительных привилегий вроде перекрестного допроса других свидетелей или предъявления суду контрдоказательств. Но, думаю, все, кто сегодня присутствует в зале, — может быть, вынужден это заметить, с одним исключением, — заинтересованы только в том, чтобы докопаться до истины. Поэтому я намерен выдвинуть ходатайство, которое ваша честь наверняка сочтет на этой стадии процесса нарушающим нормы. Таким образом, прошу у суда снисхождения, а у моих ученых коллег — позволения вызвать свидетеля, который уже побывал в этом зале, сержанта Мэтерса, а вслед за ним еще двух моих свидетелей. Я не стал бы выступать с такой просьбой, если бы не надеялся на то, что те несколько вопросов, которые я предполагаю задать данным свидетелям, помогут установить факт такой важности, что он сам по себе вполне способен разрешить нашу запутанную головоломку.
Судья провел рукой по впалой стариковской щеке.
— Вы настаиваете на том, что эти свидетельства настолько важны?
— Да, ваша честь.
— Отлично. Что скажет на это сэр Эрнест Приттибой?
Перед сэром Приттибоем встала дилемма, однако как он мог заявить, что не заинтересован в установлении истины?
— Никаких возражений, ваша честь.
— А у вас, мистер Джеймисон?
Мистер Джеймисон, который как раз в этот момент перешептывался со своим клиентом через барьер, повернулся к судье.
— Мой клиент приветствует любые данные, какие мой ученый друг соблаговолит представить суду. Мой клиент руководствуется, подобно всем нам, исключительно интересами правосудия.
Надо признать, он кривил душой, ибо в ответ на его вопрос мистер Тодхантер с перекошенным лицом прошептал, что представления не имеет, что затеял мистер Бэрнс, но нимало не удивится, если этот тип не остановится даже перед подлогом, чем, как и следовало ожидать, шокировал мистера Джеймисона.
Под нетерпеливый гул зала место для свидетельских показаний занял сержант Мэтерс.
— Когда вы доставили подсудимого к нему домой в ноябре прошлого года, после его визита в Скотленд-Ярд, он показывал вам револьвер?
— Да.
— Вы осматривали его?
— Осматривал.
— И что же вы обнаружили?
— Что револьвер новехонький.
— Что вы имеете в виду?
— Из него никогда не стреляли.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно.
— По каким признакам вы определили, что из револьвера никогда не стреляли?
— Осмотрел дуло. Оно было покрыто изнутри старой, высохшей смазкой. Там, где смазка осыпалась, ствол выглядел гладким.
— И давно его смазывали, по-вашему?
— Несколько месяцев назад, судя по виду.
— А что вы ожидали увидеть, если б из этого револьвера недавно стреляли? Скажем, несколько недель назад? Что изменилось бы?
— Смазка выглядела бы не такой старой, а на не покрытых смазкой участках ствола были бы заметны царапины и, возможно, пороховой нагар.
Прозвучало это убийственно, и кто знает, возможно, сэр Эрнест, пока вставал с места, чтобы приступить к перекрестному допросу, горько жалел, что он не в Соединенных Штатах, где в таких случаях адвокатам обычно выделяют час или два на то, чтобы обдумать, как использовать неожиданно объявившегося свидетеля. Но в данных обстоятельствах сэру Эрнесту приходилось рассчитывать лишь на смутные представления об огнестрельном оружии, оставшиеся у него с последней войны, и природную сообразительность.