Суд идет
Шрифт:
— Пожалуйста, успокойтесь и расскажите все по порядку. — Брови профессора сошлись в строгой складке.
По-детски всхлипывая, Ольга рассказывала о болезни Шадрина, о том, что этой ночью ему должны делать тяжелую операцию в клинике, где работает профессор, что надежд на благополучный исход операции совсем нет.
Из кухни раздавался стук посуды. Это Марфуша выражала свое недовольство. Она всегда в таких случаях бурчала себе под нос одни и те же причитания: «И умереть-то спокойно не дадут! Господи! Царица ты моя небесная! Людям отдых, а ему, простофиле, прости ты мою душу грешную, знай себе тяни, как вол. Ни тебе дождь,
Слушая девушку, профессор несколько раз прошелся из угла в угол кабинета и, заметно раздражаясь — это было видно по его нахмуренному лицу, — проговорил:
— А если я умру?! Вот возьму и умру завтра?! Что тогда? Будете трясти кости старика Батурлинова? Разроете могилу и станете ждать его воскрешения? — Отмерив несколько шагов, он неожиданно встал спиной к Ольге и раздраженно продолжал: — Неужели я не имею права на элементарный человеческий отдых?! Вы знаете о том, что я в отпуске? Что я, как и все смертные, не двужильный? Что сам я больной и старый человек? Что мне тоже нужно лечиться? — Круто повернувшись к девушке, Гордей Никанорович в упор спросил: — Ну, что же вы молчите?
Профессор нервничал.
Когда раздражение несколько прошло, Гордей Никанорович достал из письменного стола пачку папирос и дрожащими пальцами зажег спичку.
— Вот, видите, мне категорически запрещено курить, у меня гипертония, а я вот закурил. А почему? Да потому, что нет больше моих сил. Ну что вы думали, когда ночью, в такую пургу шли к врачу, к больному врачу, который находится в отпуске?!
Теперь уже трудно было понять, отчего плакала девушка: или оттого, что так нелюбезно встретил ее профессор, отказываясь помочь больному, или оттого, что ее налившиеся кровью пальцы нестерпимо ломило.
Гордей Никанорович курил жадно, нервными затяжками. Дождавшись, когда вошедшая с тряпкой Марфуша подотрет на полу подтеки с ботинок Ольги, он продолжал уже более спокойно:
— Я понимаю ваше волнение. Положение больного действительно тревожное. Но смею вас заверить, что мои ученики эту операцию делают не хуже меня. И потом, поймите же вы, наконец, что я тоже когда-нибудь, а вернее, очень скоро, должен покинуть клинику. Я болен и стар.
Ольга привстала и, кулаком растирая на щеках слезы, понуро и молча вышла из кабинета. Когда она снимала с вешалки свое мокрое пальто, к ней подошел профессор. Он был сердит.
— Не выдумывайте, пожалуйста! В такую ночь одну я вас никуда не пущу. До станции больше километра, а на дворе такая крутоверть, что не мудрено и замерзнуть. Марфуша! — повысив голос, позвал Гордей Никанорович. — Постелите, пожалуйста, девушке в своей комнате. Я посплю в кабинете. А утром разбудите нас пораньше, к первой электричке.
Теперь в голосе профессора звучали озабоченные нотки.
С минуту Ольга неподвижно стояла у вешалки, раздумывая, что ей делать: ехать с последним поездом в Москву или остаться ночевать в незнакомом доме.
— Как фамилия больного? — услышала она за своей спиной голос профессора.
— Шадрин.
— Вот что, голубушка, перестаньте хныкать, развешивайте на печурке свою одежду и сейчас же ложитесь спать! — приказал Гордей Никанорович. Сняв с вешалки пальто Ольги, он подал его Марфуше.
— Бог с тобой, пойдем
Ольга послушно поплелась за Марфушей. В ее комнатке стоял печальный полумрак. Пахло ладаном, воском и деревянным маслом. Фиолетово мерцавшая перед иконами лампадка еле освещала небольшую теплую комнату, где, кроме деревянной кровати и столика у окна, стояла еще старенькая тахта, на которой Марфуша принялась стелить девушке постель.
Ольга сняла с себя ботинки и шерстяной свитер с белыми оленями на груди. Легла прямо в платье, не снимая мокрых до колен чулок.
Накрывшись одеялом, Ольга прильнула к стене. Затаив дыхание, она прислушивалась к малейшему шороху, доносившемуся из кабинета профессора. Вот он отодвинул кресло… Вот он ходит по ковровой дорожке… А что это за звук?.. Наверное, достал из шкафа книгу.
Вскоре легла и старушка.
Видя, что ворчунья отвернулась лицом к стене, Ольга бесшумно приподнялась на локтях и посмотрела на иконы. Их было три, одна другой меньше. С каждой на нее смотрели большие печальные глаза святых. Их бледные мученические лики выражали тихое умиротворение и безмятежную покорность.
Где-то в одной из невидимых щелей в печурке домовито и монотонно завел свою вечную, на один мотив, песню сверчок. И хотя за окном продолжала неистовствовать метель, которая то свистела на разные лады в проводах, то глухо стучала в ставни, незатейливая песенка сверчка была отчетливо слышна.
Вспомнился Шадрин. Он предстал перед ней таким, каким она видела его в последний раз — на носилках в коридоре общежития. Во взгляде — мольба о том, чтобы его не жалели и не глазели на него, как на покойника. В этом взгляде живыми искорками светилась непотухающая надежда, в которой проскальзывал дерзкий, болезненный вызов: «Не сдамся! Мы еще повоюем!»
За стеной кашлял профессор. Ольга замерла. Тахта, на которой она лежала, была плотно придвинута к тонкой двери, когда-то соединявшей кабинет профессора с комнатой, где теперь жила Марфуша.
Старушка, не шевелясь лежала лицом к стене. Ольга прильнула ухом к дверной щели и стала прислушиваться. Из кабинета глуховато доносились тяжелые шаги. Так прошло минут пять. Руки Ольги начали неметь. Но вот шаги в соседней комнате смолкли, и вместо них послышался звук, напоминающий хруст пальцев. Наконец и эти звуки замерли. Усталая от напряжения, Ольга ничком уткнулась в подушку и стала жадно улавливать каждый шорох, доносившийся из кабинета профессора. Вот он, кажется, остановился. А это… Что означало это металлическое цоканье с мелким треском? Да, этот звук Ольге хорошо знаком. Он бывает, когда набирают номер телефона. Она не ошиблась. Профессор, глухо откашлявшись, приглушенно заговорил:
— Алё… Алё!.. Дайте дежурного хирурга. Батурлинов.
Сбросив с себя одеяло, Ольга приподнялась на руках и затаила дыхание. Всем своим существом она потянулась к дверной щели. За стеной наступила тишина, которая была неожиданно расколота унылым боем стенных часов. Ольга глядела на кроткий свет лампады и считала: «Один, два, три, четыре, пять…» А часы все били. Били размеренно, похоронно-тоскливо. Звуки ударов умирали медленно, нехотя. Ольга сбилась со счета. В какую-то долю минуты ей показалось, что часы будут бить вечно и никакая сила их не остановит.