Суд идет
Шрифт:
— Ивлиев? Здравствуйте. Это Батурлинов. Сегодня к вам доставили больного Шадрина. Каково его состояние?
Пауза на этот раз была продолжительная. Дежурный хирург что-то очень долго докладывал профессору о состоянии больного.
— Да это неважно, неважно!.. Главное — следите за сердцем. — Продолжительная пауза была оборвана сердитым восклицанием: — Что?! Кто мог послать его в командировку, когда меня нет в клинике?!
В кабинете профессора с грохотом ударился о стену отодвинутый стул. Ольга отпрянула от двери. Старуха завозилась на своей постели, но вскоре успокоилась, по-прежнему оставаясь
— Сколько раз я говорил заведующему, чтоб Молчанова не отпускали ни на шаг из клиники, когда там нет меня! Вы знаете, что эту операцию может провести только один Молчанов? Кто будет оперировать больного. Вы?
Профессор молчал, пока дежурный хирург о чем-то докладывал ему.
— Только предупреждаю — будьте смелее и главное — не торопитесь. — Потом послышались специальные медицинские слова, смысл которых Ольга не поняла, но догадывалась, что операция должна начаться через три часа, когда больной будет полностью подготовлен.
Телефонная трубка, металлически цокнув, упала на рычажки. В соседней комнате наступила тишина, в которой можно было отличить слабый звук зажигаемой спички.
Еще с минуту Ольга продолжала стоять на коленях, прильнув ухом к двери и не отрывая взгляда от печального лика святого на самой маленькой иконе. Потом легла.
В трубке выло жалобно и протяжно. Перед глазами снова встали носилки, и на них Дмитрий. Только лицо у него теперь было совсем не такое уж страдальческое. Он даже, кажется, улыбнулся. Но это видение сменилось новой картиной: Ольга и Дмитрий катятся на коньках. Над ледяной дорожкой, залитой светом прожекторов, звучит ее любимый вальс «Прощание с морем».
…Бейся гневно о скалы крутые, Нам с тобой не до лилий и роз, Размечи свои пряди седые Голубых непокорных волос. Чтоб я слышал всю ночь, как ты стонешь, Чтоб я знал, как ты любишь меня…Вот Дмитрий берет ее на руки и, как с ребенком, кружится, кружится… А кругом люди, много людей… Лица у всех облиты лунно-фосфорическим светом, они сияют добрыми улыбками. Голос, доносящийся неведомо откуда, поет:
И горячего парня морского, Что дружил с океанской волной, Берег примет, как сына родного…Потом слова растаяли, и все исчезло.
IV
Проснулась Ольга в шестом часу. Марфуша, стоя на коленях в углу, нашептывала молитву и сгибалась в глубоких земных поклонах. Ольга не решалась помешать молитве старухи. Она лежала с закрытыми глазами и, притворившись спящей, ждала, когда та, наконец, встанет и выйдет из комнаты.
Перекрестившись, Марфуша тяжело поднялась с колен. Ольга проводила ее взглядом сквозь прищуренные ресницы. Как только за старухой закрылась дверь, она поспешно встала и начала одеваться. Но не успела Ольга натянуть на плечи шерстяной свитер, в комнату снова вошла Марфуша.
— Сколько времени, бабушка?
— Седьмой
— Профессор встал?
— Ты лучше спроси, ложился ли он?
— Как? — В глазах Ольги застыло недоумение и тревога.
— Да вот так. Он и не ложился. Нешто с вами можно, как людям, прожить хотя бы один день спокойно?
— Вчера вечером профессор сказал, что рано утром мы поедем в больницу.
— Протри глаза, воеводы Вологду пропили! — Сердито ворча, старуха взбивала высохшими руками подушку на своей кровати. — Сама-то, поди, выдрыхлась, а его, сердешного, в полночь выгнала из дому.
— Бабушка! — Ольга выронила из зубов шпильку и замерла на месте.
— Так, как ты спишь, голубушка, можно проспать все царство небесное.
— Бабушка!
— Не слыхала даже, как машина во втором часу приходила. Не стал будить, пожалел. Всех жалеет, только самого никто не пожалеет.
Ольга молча надела пальто, накрылась шалью и, виновато простившись с Марфушей, вышла в сад.
На улице чуть брезжило тихое зимнее утро. От крыльца к распахнутой калитке, до половины заметенной снегом, вели крупные следы, которые можно было распознать по невысоким бугристым наносам рядом с каждой полузаметенной ямкой.
Было тихо. Утомленный сад отдыхал от недавней метели, которая всю ночь кружила и корежила молоденькие яблоньки.
Проваливаясь в снегу, Ольга с трудом добралась до калитки и остановилась. Сзади послышался легкий стук. Она повернулась.
На пороге сеней, накрывшись шалью, стояла Марфуша. Потрясая в воздухе сухим морщинистым кулачком и словно кому-то угрожая, она прокричала:
— Куда тебя лихоманка понесла в такой снег в своих чибриках! Ну-ка, надень-ка вот эти! Погода прояснится — назад принесешь, дорогу, поди, теперь знаешь!
В руках Марфуша держала большие мужские валенки.
— Не нужно, бабуся, спасибо! Я так дойду! — Ольга махнула рукой и вышла из сада.
К станции была уже проложена узкая тропинка.
V
Сразу же, как только Шадрина привезли в клинику, был проведен короткий консилиум врачей. Больше всех говорил шустрый старичок рентгенолог, который, по-молодому изгибаясь и тыча клинышком бороды в смотровое стекло экрана, приспосабливал рентгеноаппарат так, чтобы меньше беспокоить больного. Двое других врачей были моложе. Один из них, мужчина лет сорока, с кудрявыми черными волосами и ярко-пунцовыми губами, всем своим флегматичным и ленивым видом говорил, что ему все равно, как делать операцию — по Шварцу или по Батурлинову. Однако больше он склонялся в сторону метода Шварца.
Третий, очевидно, не так давно закончил институт и выглядел не старше двадцати пяти — тридцати лет. Он внимательно слушал старичка и, во всем с ним соглашаясь, кивал головой и время от времени что-то вставлял по-латыни.
Несколько слов Шадрин понял. В университете он два года занимался латинским языком. Однако восстановить всю цепь беседы не мог. Но проклятая «аневризма», о которой он услышал впервые шесть лет назад, была упомянута несколько раз.
…К ночи больному стало хуже. Дыхание стало затрудненным. Пульс падал. Не помогали кислородные подушки и уколы.