Суд идет
Шрифт:
В коридоре стояла тишина. Но это была обманчивая больничная тишина, спрессованная из задавленных в подушках вздохов, неврастенических бессонниц и несбыточных надежд!
Когда Батурлинов вошел в операционную, все, кто находились в ней, замолкли. Сердитым кивком головы профессор поприветствовал своих подчиненных, молча подошел к столу.
Приготовленный к операции Шадрин лежал неподвижно, с закрытыми глазами.
Профессор спокойно прощупал пульс больного, послушал сердце, потом принялся рассматривать рентгеновские снимки и электрокардиограмму. На его всклокоченных бровях искрились
Ивлиев молча протянул профессору историю болезни Шадрина. Гордей Никанорович отрицательно покачал головой: история болезни ему была не нужна.
Профессор, о чем-то сосредоточенно думая, прошел в предоперационную; сестра помогла ему надеть марлевую повязку; он долго и неторопливо мыл руки, потом надел халат. Медленно и тщательно протирал руки спиртом.
Возвратясь к операционному столу, Батурлинов одним только взглядом дал понять своему ассистенту, чтоб тот показал ему пленку кардиограммы. И снова, долго и внимательно, старый хирург смотрел на пляшущую в крутых изломах кривую.
Облегченно вздохнув, он тихо проговорил:
— Ну что ж, начнем.
VI
Светало. На больничном дворе, покрытом сугробами наметенного за ночь снега, медленно и неуклюже поворачивался рыжебородый дворник в залатанной фуфайке, под которую было поддето что-то толстое. Он расчищал дорожку. Всем своим видом он походил на медведя, вышедшего поутру размяться. Отчетливо слышно было, как скреб об асфальтированную дорожку железный наконечник его деревянной лопаты. Этот звук задевал за душу. Он напоминал Ольге неприятный скрежет ножа о тарелку. От этого скрежета по телу ее пробежали мурашки.
«Что с ним? Жив ли? — уже в сотый раз вставал перед ней один и тот же вопрос, ответа на который она ждала и боялась. — А что, если?! Нет! Этого не может быть. Он должен жить!»
Вспомнился случай, когда в прошлую осень, в середине октября, они возвращались из театра. Было уже поздно, моросил мелкий нудный дождь. Фонари на столбах тусклыми пятнами желтели в дождевом мареве. На оголенных мокрых кленах висели таблички: «Берегитесь юза. Листопад!» С шоссе они свернули на Майский просек. Прошли по большой аллее, где в одном из стареньких деревянных домов жила Ольга. Улица была не асфальтирована, заброшена. Грузовые машины за день так размесили на ней грязь, что только в сапогах можно было пройти к дому. Дмитрий нес ее на руках до самого крыльца, увитого желтым, поблекшим плющом. В этот вечер он первый раз поцеловал ее. А потом говорил о том дне, когда останется позади университет и они вместе поедут куда-нибудь далеко-далеко, в Сибирь или на Дальний Восток. Дмитрий был влюблен в Дальний Восток. Он часто, подолгу и увлеченно рассказывал Ольге о поросших дубняком сопках, о море, о людях, населяющих этот богатый и суровый край.
— Девушка, вам кого? — раздался за спиной Ольги хрипловатый голос.
Она оглянулась. Метрах в пяти от нее, с лопатой в руках, стоял дворник. Он неторопливо снял рукавицы, засунул их за пояс и воткнул лопату в снег.
— Я в хирургическое, — ответила Ольга.
Дворник с минуту помолчал, раскуривая подмоченную папиросу. Потом откашлялся и деловито заключил:
— Не
Ольга подошла ближе к дворнику. Даже на расстоянии от него попахивало водочным перегаром.
— Мне только узнать, как состояние больного Шадрина. У него сегодня ночью была тяжелая операция.
— Все равно в часы приема, с четырех до шести, — спокойно ответил дворник и так зевнул, что у него хрустнуло где-то в скулах. — Приказ есть для всех приказ. Хочь операция, хочь передача, хочь свидание, уж такой порядок.
Дворник бросил в снег папиросу, громко высморкался, надел рукавицы и взялся за лопату.
За чугунной узорчатой оградой, обрамленной пушистым кантом нежного снега, начинал жить своей обычной жизнью большой город. Торопились ранние прохожие. Искрились радужными вспышками троллейбусные дуги. Пофыркивая бензинным дымком, проносились мимо чугунной ограды машины…
«Москва слезам не верит», — почему-то вспомнила Ольга поговорку, которую она в детстве не раз слышала от матери.
Под ногами похрустывал влажный снег. Ольга подошла к подъезду хирургического отделения. Окна приемного покоя были занавешаны. С минуту постояв у порога, она нерешительно поднялась по бетонным ступенькам и чуть приоткрыла тугую дверь. Вошла. Чем ближе была минута, когда она узнает исход операции, тем страшнее ей становилось.
В какое-то мгновение она хотела вернуться назад и скорее, без оглядки убежать с больничного двора, чтобы унести с собой то единственное, последнее, что еще связывало ее с Дмитрием: надежду на его выздоровление.
Но возвращаться было уже поздно. Прямо навстречу ей — это она заметила через стеклянные двери, ведущие в длинный, устланный ковровой дорожкой коридор, — спешила сестра.
Лицо у нее было сердитое. Ольга подумала: «Сейчас прогонит или отчитает».
— Вам кого? — спросила пожилая женщина в белом халате, которую молоденькая девушка, передавшая ей стопку чистого белья, назвала тетей Варей.
— Мне бы узнать, как прошла операция у Шадрина.
— А кто ты ему доводишься? — с тревогой в голосе, которую остро почувствовала Ольга, спросила тетя Варя.
— Я его… — Ольга смутилась, но тут же поправилась и робко ответила: — Я его… сестра…
Сетка морщин на обветренном лбу тети Вари обозначилась резче. Глядя под ноги девушки, она рассеянно ответила:
— Порадовать вас, голубушка, пока нечем. Состояние вашего брата, не буду вас обнадеживать, пока тяжелое. Операция кончилась, но больной все еще лежит без сознания, и вряд ли он… скоро придет в сознание.
«Готовят к последней, самой страшной вести», — мелькнуло в голове Ольги.
— Когда же будет известно?
Тетя Варя скорбно поджала губы.
— Приходите к обеду, может, что и решится. Ручаться нельзя, сами знаете, какая была операция.
Ольга поблагодарила тетю Варю, бесшумно повернулась и вышла из коридора приемного покоя. Остановилась на бетонных ступенях. «Состояние вашего брата пока тяжелое…» — звучал в ушах голос няни.
Когда проходила мимо рыжебородого дворника, тот, еще издали завидев девушку, толчками разогнул свою сутулую спину и, опершись животом на лопату, снял правую рукавицу.