Суд над колдуном
Шрифт:
— Тут я! — крикнула Олена, — Ондреюшка! Тут, болезный. — Кинулась к нему, а стрельцы за обе руки схватили.
— Куда лезешь, баба! Стой, где стоишь. Время придет, прощаться допустят. Нишкни, не то прогонят.
А Ульку Козлиху у сруба поставили, и дьяк перед ней указ читает. А про что не слушала Олена.
Кончил дьяк, рукой махнул. Выходит палач, в красной рубахе, кафтан распахнут, за поясом плеть, а на плече топор. На топор глянула Олена, дух занялся. — Тот самый топор и есть…
А уж подручный Ульку схватил, веревкой ее опутал, она отбивается, кричит:
— Ой, робятки
Да кому ж за ведьму вступаться, кабы и сила была. Так ей, анафеме, и надо! Палач на лестницу влез, топор за пояс заткнул, подручный забрал Ульку поперек тела, благо тощая, как ветка сухая. А она разом змеей свилась, визжит, трепыхается. Палач крепко прихватил ее, взмахнул ей, только космы вверх метнулись, да в сруб и кинул. Потом с лестницы соскочил, взял у стрельца факел зажженый. И не приметила его Олена, — на свету-то не видать, что горит, только дым над ним вьется. Оглянулся палач на дьяка старшего, тот сказал чего-то, не слыхала Олена чего, и головой кивнул. Палач факелом над головой покрутил и кинул на солому. Солома сразу занялась. Пламя так и полыхнуло.
Сперва визг из сруба слышался, вой, словно собак свора разодралась там. Бревна сухие, сосновые, загорелись, затрещали. Внутри, верно, тоже солома. Оттуда пламя так и взвилось вверх. Треск, вой, не разобрать — ведьма ль волком воет, огонь ли гудит.
А народ всё на сруб глядел, — как бы ведьма совой не обернулась, да из пламени не вылетела. Нет, замолкла, и бревна рассыпаться стали, а совы не видать. Видно, наговорный корень у нее отняли, а без кореня и силы у ней не стало.
Как догорел сруб, головешки одни остались, старший дьяк подошел к помосту. Олена, как увидала его, опять к Ондрейке метнулась, стрелец перехватил было, но дьяк говорит:
— Ничего, допусти, пущай простится. — И палачу махнул: сыми колодку!
Палач колодку снял, стрелец Олену отпустил, так и повисла она на шее у Ондрейки. А он крепко обхватил ее, к груди прижимает.
Забилась Олена, заголосила:
— Болезный ты мой, да родимый ты мой, да голубь сизый. Ой-ой-оюшки! силы-моченьки моей нету! возьми ты меня в мать-сыру-землю!
Кругом в толпе бабы реветь начали.
— Ну, будет! — сказал дьяк. — Стрельцы схватили Олену за плечи и оттащили. Подручный палача крепко держал Ондрея и уж снова ему руки скручивал.
Палач взял Ондрея, положил его на помост, головой на плаху, отступил и топором взмахнул. Олена так и грохнулась лицом в землю. В голове у ней помутилось, обмерла.
А палач топор над головой держит, сам на боярина смотрит, чтоб тот знак подал, голову рубить.
Дьяк стоит, медлит, на дорогу смотрит. Словно ждет чего-то.
— Чего ж не рубишь? — закричали в толпе.
— Мотри, ужом обернется, уползет. Руби скорея!
Вдруг вдали загремели литавры и копыта лошадиные застучали.
— Бирюч! Бирюч! — закричали дальние. — Царский посланец!
Дьяк обернулся, ждет. Народ раздался, дал
Бирюч коня остановил, вынул из-за пазухи свиток с царской печатью и подал дьяку.
Толпа затихла.
Дьяк осмотрел печать, другим дьякам показал, развернул свиток и начал читать громким голосом:
«Государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, указал: лекаря Ондрея Федотова смертию не казнить, а с плахи сняв, послать тотчас с приставом в дом к боярину ко князю Никите Ивановичу Одоевскому. А, привезя в дом, сдать его князю Никите Ивановичу на поруки. А князь Никита Иванович тому лекарю, Ондрейке Федотову, наш, великого государя, указ скажет. И что в том нашем, великого государя, указе сказано будет, то тому лекарю, Ондрейке Федотову, сполнить без задержки. А в том князь Никита Иванович Одоевский нам порукой. А коли лекарь, Ондрейка Федотов, того нашего, великого государя, указа не сполнит, быть ему в срубе сожженным, а князю Одоевскому быть от нас в великой опале».
Дьяк посмотрел подпись, показал другим дьякам, и махнул палачу, чтоб развязал Ондрейку.
Тут Пахом протискался к Олене и за плечо потряс. Олена голову подняла, глаза открыла. Смотрит — на дороге Ондрейка стоит, на нее глядит, а пристав лошадь к нему подводит…
Али сон то ей видится? Али на том свету она? А пристав уж на лошадь Ондрея сажает, за уздцы лошадь берет, сам на другую вскакивает. Дьяк рукой махнул, они и поскакали, а за ними два стрельца.
— Господи, что такое? — Не поймет ничего Олена. А Пахом ее за рукав тянет, прочь ведет. Да и народ кругом весь всполошился, кричат, руками машут и тоже к городу бегут. Всем узнать хочется, что за притча такая — и казнить не казнили колдуна, и помиловать не помиловали.
Царский указ
Олена с Пахомом Терентьевым тоже к городу поспешали. Пахом Олене рассказал, как бирюч прискакал и царский указ дьяку отдал, а дьяк указ тот прочитал. Ничего того Олена не слыхала. А ведь не спала же. Спрашивает, — что ж в том указе? Ну, Пахом путем рассказать не умел. Говорит, казнить Ондрейку государь не велел. Олена закрестилась.
— Господи, слава тебе! умолила, знать, я заступницу. Всю-то ноченьку ей молилась! — Не лгала Олена — подумалось ей так, что молилась она ночью. — Верно, что государь-от добрый. Век за его бога молить буду, что Ондреюшку моего помиловал.
— Да, вишь ты, — сказал Пахом с запинкою. — Что помиловал, про то там не сказано было.
— Как не помиловал? — вскричала Олена. — Так ты ж сказываешь, не велел государь казнить его и плетьми его не тронули. Как же не помиловал? Пошто ты, Пахом, такое молвишь? Сердце и так изболело все. Куда ж повезли-то Ондрейку?
— Да вишь, к боярину князь Одоевскому, указ ему государев сказывать.
— Одоевскому?
— Да не, Ондрейке.
— А указ какой?
— То не сказано.
— Путаешь ты, Пахом Терентьич, — сказала Олена. — Скажи ин правду-то. Не таи. Видно, что худое ведаешь, да молвить не хошь.