Суд над колдуном
Шрифт:
Олена и то причитать не стала. Пущай отдохнет, — думала, — може, и впрямь легче станет. А и то — нашто легче-то? Все едино погибать Ондрейке. Дьяк сказывал — в срубе сожженым быть. А за какие грехи? Та вон ведунья, Улька, погубила по злобе, а и самой дуре, того ж не миновать. Може, и лутче, кабы здесь Ондрейка помер, — все хоть не на огне корчится, как бересте.
А сама лицо ему обмыла, рубаху чистую надела, что сват принес, портки сняла, ноги помыла, да постным маслом, что кум прислал, смазала. Стрелец и воды принес, добрый попался,
К вечеру получше ему стало, поесть запросил.
Олена даже просветлела вся. Калачика ему дала, да стрельца упросила сбитню ему горячего на площади купить на денежку, а другую денежку стрельцу за услугу дала.
Ночь проспали, кому где пришлось, а наутро рано подъячий из Приказа пришел и говорит:
— Сбирайтесь. Тотчас вас в Приказ погонят. Дьяк приговор честь будет.
Ох, что тут только поднялось! Все сразу в голос заголосили, и не разобрать ничего. То дождаться не могли, когда тому сиденью конец придет. А тут, как узнали, что тотчас решенье выйдет, кому жить, а кому — голову с плеч, — лучше бы снова тут маяться — только бы с жизнью не расставаться. Очень уж страх всех разобрал, кто и крепился раньше.
Кто стонет, кто крестится, кто причитает в голос. А с мест все повскакали, кто и в лежку лежал. Стрельцы ждать не станут. Кто не сразу встал, того и пинком подымут, не глядят, что и так еле живы.
Только Феклица бабка и не ворохнулась. Уж выходить собрались, смотрят, а она знай себе лежит.
Стрелец ее ногой было пнул.
— Вставай, бабка, скорея — говорит, да и сам отшатнулся. Она, как бревно, так назад и отвалилась, как он ногу отнял.
Подошли к ней, глядят, а она мертвая лежит. Уж и закостенела вся. Ночью верно померла. Никто и не приметил.
Перекрестились все. Подъячий один выругался.
— Нашла время, старая. Возись с ей теперь. Ну, да не время ждать. Гони их!
С тем и пошли.
Приговор
Вывели колодников из темной, подъячий впереди идет — злой, торопится. Догадало ту бабку в темнице околеть. Не могла в Пытошной. Теперь спросы пойдут — пошто на казнь не представили.
Идет подъячий, знай, на колодников покрикивает:
— Ну, тащись, падаль! Чего ногу за ногу плететесь! Поддавай им ходу сзади!
А колодники и то еле брели. Те, что с пытки вернулись, хоть и не померли, как бабка Феклица, а все не легко им было итти. Улька, что ни ступит, то охает. Ондрейка, правда, крепится, не стонет, не плачет, а сильно хромает, того и гляди совсем ковырнется. Попал в яму ногой, да так качнулся, что и шапка слетела.
Олена скорей подхватила и на голову ему надвинула, а стрельцы хохочут:
— Вишь, колченогий, ране времени голову потерял! Мотри, и то ждать не долго. Завтра снять то помогут.
— Да, у нас Шумило Котлов, он ловкой! — живо оттяпает по самые плечи. Не поглядит, что
— Врешь! — крикнула Олена со злостью. — Не колдун Ондрейка. Его великий государь помилует. Не виновен он.
— Молчи, баба, пока не бита — крикнул подъячий. — Нечего с ими лясы точить. Гони их скорея!
Один стрелец так пихнул Ульку, что баба вьюном завертелась и упала лицом в жидкую глину.
— И так хороша больно, чего румянится вздумала! — с хохотом крикнул другой, подхватил ее за колодку и, не выпуская, пнул ногой. Она завыла, моргая и отплевываясь. Руки у нее были в колодках, и обтереться нечем.
Как на крыльцо всходили, Ондрейка оступился и вперед упал.
— Ох, не к добру то, Ондреюшко, — шепнула ему Олена. Сердце у нее так и замерло. — Неужто не помилует государь?
Вошли. Сам боярин сидит, не спит, веселый. А к чему это — к добру или к худу — не разберешь. Взглянула Олена на дьяка. Тот ястребом смотрит. Шею вытянул. Глаза как шилья. Так и колют. Ох, не ладно чего-то! «Да не, — подумала Олена, — то мне со страху видится. Не дьяк дело вершит, а сам государь праведной — он правду сыщет. На дьякову злобу не поглядит. То дьяк, видно, и злобится, что по его не вышло».
Боярин, как на колодников взглянул, так даже плюнул. И то, неказисты — оборванные, грязные, у Ульки с лица глина ползет.
— Вишь, чучело, — пережечь ее надвое, — сказал со смехом боярин, — аль выкупаться захотела? Утри ей рожу.
Стрелец подошел и, схватив Ульку за плечо, так ей мазнул полой по лицу, что она взвыла.
— Не любишь, ведьма? — сказал боярин. — Погоди, почище уберут, да и спину почешут. Ха, ха, ха. А, може, и на огоньке погреют. — Сицкий и вправду был нынче весел.
У колодников от тех слов дух занялся. Неужли сожгут? Аль пытать сызнова? Ох, что-то и будет! Хоть бы уж в темную снова. Кто стонет, кто охает, кто всхлипывает. Афонька стоит, глаза выпучив, дрожмя дрожит, а понимать, ничего не понимает. Даже Прошка квасник приуныл, вперед не лезет, на боярина и не глядит. Что-то будет — пронеси, господи!
— Нишкни! — крикнул боярин на колодников. — Государев указ тихо слухать надобно. Чти, Иваныч.
«7182 (1674) года, — начал дьяк внятно, — октября в 28 день великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, указал, а бояре приговорили…»
Колодники так и замерли, уставившись на дьяка.
«… Ведьму и богоотступницу Ульку Козлиху за ее ведовство и смертное убойство казнить смертию — в срубе на болоте сжечь…»
Улька взвыла, словно ее каленым железом прижгли. Метнулась к столу. — Меня сжечь! — вопит. — Изветчица я, не колодница! Врешь ты, приказный шпынь!
Стрельцы бросились на бабу. Да куда! Не приступишься. Сбесилась словно. Колодкой как взмахнет, как вол ярмом — первого же стрельца по голове трахнула.
— Не трожь! — кричит. — Тотчас беса на тебя напущу! Сунься лишь!