Суд над колдуном
Шрифт:
Иван Баранников по Смоленску не последний человек — с Москвой торг ведет. Мог бы и получше зятя взять — не лекаришку какого. Да в ту пору он было совсем ног лишился, а Ондрейка его выходил. Ну, и Олена тоже девка с норовом — уперлась — буду за лекарем. Сыграли свадьбу, а вот теперь — возись с ним. Ну, все-таки свой человек — надо выручать.
Перед вечером надел Баранников новый кафтан, тонкого сукна синего, с золотыми шнурами, и пошел к дьяку. А малый за ним четверть говяжью понес и хомут новый — почесть добрая, и воеводе самому не в стыд. Да что воевода, — писать-то
Дьяк принял Баранникова с почетом. Браги велел подать. И запираться не стал, — что знал, все выложил.
Только вести были не добрые. Емелька такого наговорил, что беда.
Сказывал, что Ондрейка — колдун и ворожей и смертный убойца. Кто ему почести доброй не даст, он на того бесов напустит, или след вынет. Тот человек и зачахнет. Которые люди в те поры в Смоленске померли — Мелеха Сидоров, кузнец, Антипка Дунай, ямщик, все будто от его, Ондрейкина злого умышленья. И про себя Емелька сказывал:
— Покличет-де меня Ондрейка ввечеру, и как все в избе спать полягут, так он почнет на печи чародейное зелье варить, а мне велит мешать. А как над зельем пар пойдет, так он почнет шептать, да бесов скликать. И тут из трубы к ему страшенный бес с рогами — шасть! А я-де со страху на землю хлопнусь, да так без памяти и лежу.
— Ах, он вор окаянный! — крикнул Баранников. — Да ведь он ведомый пьяница и бездельник. Упьется, видно, вот ему беси-то и чудятся. Беда, Лука Сидорыч. Как быть-то? Сгубит он малого, еретик. Може, ты не все те его речи напишешь, аль бо напишешь, что сам-де Емелька ведомый вор и пьяница и бездельник. Уважь, Лука Сидорыч, а от нас тебе всякая почесть будет.
Баранников вынул припасенную в кошеле полтину и протянул дьяку.
Дьяк взял, с лавки встал, поклонился, и говорит:
— И рад бы душой, Иван Митрич, да вишь ты от великого государя указ: «Допросить того Емельку со всяким пристрастием, а, допрося, прислать на Москву».
Иван Баранников только в затылке поскреб — зря полтину отдал — деньги не малые. Хитрое то семя приказное. Небось ране про то дьяк не сказал.
Посидели малость еще, браги выпили, а там пошел Иван Баранников домой не веселый. Думал:
— Все дело на Москве решится. Эх! кабы не дела, поехал бы сам на Москву. Оленка, хоть и шустрая баба, а все не бабьего то ума дело. Надо ей все по ряду растолковать. Напишу грамоту. Спасибо Ондрейке обучил грамоте и его и Оленку. Не надо людям кланяться.
Придя домой, Баранников помолился на образа, а потом, из под образов достал чернильницу и перо гусиное и бумаги лист и сел в красный угол письмо писать. Со старухой и говорить не стал. Велел в заднюю избу идти и никого к нему не пускать. Дело важное.
Долго писал Баранников. Когда кончил, повернул лист и с другой стороны написал:
«Отдать сея грамотка на Москве Ондреевой жене Федотова, Олене Ивановой, что на Канатной слободе, в приходе Спаса на крови, во дворе безместного попа Силантья».
А потом позвал своего прикащика Дениса Клочкова, и велел ему тотчас на Москву справляться и там разыскать Олену Иванову и грамотку ей в собственные
Поп Силантий
Денис Клочков человек бывалый. Не первый раз на Москве. И у хозяйской дочери, Олены Ивановой, тоже бывал не однажды. Только тогда она еще в Китай-городе жила, у Пахома Терентьева. Ну, да найти не хитро. На Канатной слободе поповских домов не так много. И правда, первая же баба указала Денису двор попа Силантья. Только Денис к тому дому подошел, а в воротах как раз сам поп и стоит. Денис по обычаю подошел под благословение, а потом спросил, тут ли живет жонка лекаря Ондрея Федотова, Олена Иванова.
— А ты чей будешь? — спросил поп, — родич что ли Оленин?
Денис рассказал, что его прислал Оленин отец, торговый человек Иван Баранников, и он тотчас из Смоленска приехал, на ямских[41] лошадях.
Поп сейчас его в избу к себе позвал, сказал, что Олены Ивановой дома нет, а Денису надо с дороги отдохнуть, да кваску выпить. Обходительный поп.
Усадил поп Дениса на лавке, велел девке квасу принести жбан, хлеба каравай и меду. Угощает Дениса из своих рук.
Потом разговор у них пошел. Пожалел поп Ондрейку, похвалил Олену Иванову, добрая, говорит, хозяйка и мужа почитает, и отца своего тоже. Про Ивана Баранникова расспросил.
— То-то, — говорит поп, — радость будет Олене Ивановне, что родитель про нее вспомнил! Грамотку что ли прислал, али на словах наказал?
— Грамотку! — ответил Денис, — да денег десять рублев.
— Добрый родитель, добрый, — сказал поп. — Его за то господь бог помилует. Отец наш небесный милует тех, кто чады своя милует.
Очень хорошо говорил поп. Денис даже хлеб жевать забыл.
— А только вот тебя… как тебя звать-то, добрый человек?
— Денисом.
— Так вот тебя-то, Денис, хозяин твой не помиловал.
Денис и рот раскрыл:
— А меня пошто?
— Прислал он тебя к дочке, к Олене Ивановой. А за Оленой Ивановой теперь уши[42] ходют. И кто к ей в дом зайдет, того тотчас хватают и в Разбойный приказ представляют. А оттуда в Пытошную.
Денис выпучил глаза на попа, и руки у него так задрожали, что ломоть хлеба с медом на пол упал, а он и не заметил.
— Пропала моя головушка! — охнул он, — и в Смоленск не пустят!
— Не пустят. Да и сам не поедешь, как руки-ноги выворотят. Жаль мне тебя, Денис. Человек ты, видно, с головой. Хозяину своему слуга добрый. А пропадешь ни за денежку.
Денис и говорить больше не мог. Всхлипывал и кулаком слезы утирал.
— Хочу я тебя, Денис, выручить. Хозяин твой не ведал, что за Ондрейкой государево слово сказано. Не то бы он и сам тебя сюда не прислал. К Олене Ивановой тебе итти никак не можно. Отдай ты мне тую грамотку и деньги. Я ей их таемным[43] обычаем передам, согрешу для твоего спасения. А ты, Денис, ступай отсюда тотчас. Ты где стал?
— В Земляном городе, на постоялом дворе у Никиты Пыляя, — сказал Денис.