Судьба Алексея Ялового (сборник)

Якименко Лев Григорьевич

На следующее утро Яловой попросил сестру вызвать главного врача госпиталя.

— Не связывайтесь вы с Селезневым, — шепнула сестра. — Он какой-то… Не в себе… Мы все его опасаемся. Хотя бы скорее его отправили!

Яловой сказал, что он непременно хотел бы поговорить с главным врачом.

К вечеру, когда отоспавшийся Селезнев вновь отправился «на волю», к Яловому подошел начальник отделения. Маленький, желтый, сморщенный. Язва у него была, что ли? Он сидел на краешке стула, рот страдальчески поджат…

— Вы потерпите, —

сказал начальник отделения. — Мы его скоро выписываем. И действительно прямо на фронт. По его просьбе, заметьте! Могли бы мы его поприжать. Ну, а смысл какой? Он дважды в штрафниках был… И дважды возвращал себе звания и ордена. Ожесточенный человек. Покромсали мы его тут, кишочек ему повырезали. Контузия у него была… Может, вас в другую палату перевести? Напрасно вас сюда положили. Здесь выздоравливающая команда. Вот и даем поблажки.

Но прежде чем его перевели в другую палату, Яловой еще раз повстречался с Селезневым.

Заявился тот поздно, часов в двенадцать ночи. Да не один, с дружками.

— Где тут жалобщик? — закричал от порога. — Колька, хватай за кровать, потащим в коридор! А то и во двор, прямо к нужнику!

Один из его спутников, тот, что постарше, схватил майора за руку, начал что-то ему нашептывать.

Селезнев отталкивал его плечом, разгульно выкрикивал:

— Мать вашу всех! Сюда бы моих ребят, я бы поднял трам-тарарам в городе! Мы бы шуганули тыловичков!

На кровать к Яловому подсел горбоносый лейтенант с хищноватым вырезом ноздрей. Из тех, что вернулись вместе с Селезневым. Дохнул водочным перегаром, примиряюще улыбнулся:

— Не серчай на нас, капитан! Селезнев так… куражится. Попугать хочет. Тут мы… на патруль нарвались. Уходили дворами, через заборы… Хорошо хоть не стреляли. Видишь, последние деньки отбываем. Скоро и обратно. А там, знаешь сам, как может обернуться. Кому же неохота погулять напоследок!

Ни в одном госпитале подобного не встречал Яловой. Только впоследствии понял, в чем дело. Последние недели доживал госпиталь в тыловом городе. Вот и разболтался порядок. Раненых выписывали, сортировали, переводили в другие госпитали.

— Прощаться пришел, капитан…

Помялся у кровати. Пригладил рукой ежик волос — не успели отрасти как следует. В госпиталях всех пускали «под нолик». Уже в полном обмундировании. На плечах — гостевой халат. Переминался с ноги на ногу. В поношенных выцветших сапогах со стоптанными каблуками.

— Михаил Афанасьевич, возьмите там, в тумбочке, табак для вас…

— Вроде и ни к чему он теперь. Природный свой курить дома буду. У нас табак родит.

— Возьмите, возьмите!

Больше и говорить будто не о чем. А ведь прощался с человеком, который, можно сказать, был Яловому и нянькой, и мамкой. Почти месяц.

Пришел как-то к ним в палату. Дружка разыскивал. Красноватое, продубленное солнцем и ветрами лицо.

Развернутые плечи человека, который с детских лет ходил за плугом. Метал с косилки. Подавал снопы в барабан молотилки.

Поглядел, как дежурная сестрица Валя, вертлявая, курносенькая, кормила Ялового. Одну ложку супа в рот, из второй — на грудь…

Яловой сразу же:

— Хватит! Больше не буду! Не хочу!

— Нельзя так, капитан! Враз отощаете! — прогудел Михаил Афанасьевич. Подошел к кровати и неожиданно сказал сестре: — Дай-ка, сестрица, я покормлю его.

Сестра взглянула на широкие ладони, узловатые пальцы добровольного помощника, усомнилась:

— Куда тебе… с такими ручищами!

— Погляди, погляди… — лицо хмуроватое, неподвижное. А глаза поголубели.

Поправил салфетку, тарелку перед собой, ложка в руке. Проворчал:

— Молодая еще, неумеха. Пойдут дети, научишься. У меня их семь душ.

— Какой прыткий! И когда успел столько? Из себя вроде еще ничего. Видный дядя. — Сестра развеселилась. Не прочь была и глазками поиграть.

— А тут и спешить не надо. Выйдешь замуж, поймешь… Баба у меня подходящая… И пошло само собой. Как по конвейеру. Один за другим. Последний нашелся уже без меня…

Откуда у этого человека такие чуткие, внимательные руки? Не то что пролить, капли не уронит. Впервые Яловой почувствовал, что ест с удовольствием. Раньше обед — страдание. Больше трех-четырех ложек супа не съедал. Прольют горячее на грудь, обожжет; провалитесь вы с вашим обедом!

— Помогал я своей бабе детей вскармливать, — сказал Михаил Афанасьевич. — Обучился. Практика у меня есть.

Все, что говорил и делал он, было исполнено какого-то удивительного чувства достоинства и необходимости. Хотя говорил он, пожалуй, мало. Приносили обед, и тотчас он появлялся в палате.

— Как на службу! — подшучивали поначалу.

Потрет щеку, засмущается:

— А чего… Делать-то все равно нечего.

И к Яловому с салфеткой. Как добрая няня.

Не засиживался, не задерживался после обеда.

— Покой вам надо, — ронял. — Сном всякая болезнь выгоняется.

Только и выпытал Яловой, узнал, что Михаил Афанасьевич из дальнего алтайского села. С малых лет при земле. Хлеборобы от деда и прадеда. Страстишка одна была. Пчелы. По весне, как выставит ульи, пчела начинает первый облет. Тишина такая… Веточка не колыхнется. Солнце пригревает, молодая трава пробивается сквозь прошлогоднюю листву, тянется к теплу. Пчел только и слышно. Жужжат, звенят… Благодать!

— Человеку покой нужен, — говорил Михаил Афанасьевич. — Которые суетятся, из загребущих, все им мало, перегорают быстро. И потом, к делу одному надо прикипеть. Вот хоть к земле. Или к книжке. По каменному делу, литейному… А те, которые кидаются то на одно, то на другое, у таких в руках соображения не будет. Неосновательные это люди.