Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Какие, к черту, звезды! Тут все острое, все ранит.
Боль держала, не отпускала. Нырнуть бы, уйти во тьму. В забвение. Казалось бы, небольшое усилие. И все. Конец.
Но забвения не было. Жизнь держала болью. Слабый колеблющийся огонек сознания не глох. Он возвращал его в этот мир. Не давал уходить. Боль наседала со всех сторон. Давила, рвала…
Его сняли с подводы. Подняли на носилках. Сбоку большая серая палатка. Медсанбат, что ли?..
— Яловой! Яловой!
Голос
В вечерних сумерках кто-то громоздкий в ремнях наклонился над ним. Яловой с трудом угадал полковника — начальника политотдела дивизии. Крупное лицо его морщилось, дрожало перед глазами Ялового.
— Как же ты? — вздрагивающий голос. С такой человеческой тоской. — Что же ты?..
Как будто Яловой был виноват в том, что с ним случилось.
Попытался пошутить. Хотел сказать, что, мол, вот и получил предписание… Отправляется теперь на попутном транспорте.
Пошевелил губами.
— Скорее, — только и сказал.
Обессиленно смежил глаза. Мукой ему показалось это нависшее над ним расплывающееся лицо с обесцвеченными глазными провалами.
Полковник махнул рукой:
— Несите!
Колебание носилок. Мерный шаг. Покачивание. Попасть бы в этот ритм. И уплыть, уйти. Только не кричать! Не сметь!
Санитар, тот, что шел сзади, у ног, сказал:
— Да вы стоните, товарищ капитан! Легче будет, мы знаем.
Кажется, молодой парень. Из дивизионного ансамбля. Выступали как-то в полку. Танцор он, что ли. Теперь, значит, в санитарах.
Простонал. Не выдержал. Сорвался.
Ободряющий голос:
— Вот, вот… Громче. Полегче станет.
Пронесли в операционную. Звезды колюче помигивали на низком небе. Надсадно тарахтел движок. Влажноватый ветер отдувал тяжелый брезентовый вход. Оттуда яркая полоска света. Голоса.
Вплыл на операционный стол во мгле, в гуле, сотрясающем все его тело.
— Свежих пломб нету?
Профессиональное, равнодушное:
— Недавно пломбировали.
И тотчас дрогнувший голос, от головы:
— Да это же… знакомый! Я ему зубы плобмировала, месяца два назад.
Значит, и эта докторша, зубной врач, помогала теперь при операциях.
Повелительное, властное:
— Маску! Дышите глубже. Считайте!
— Раз, два, три…
— Громче! Отчетливее!
Наползал желтый туман. Желтый с зеленцой. Обволакивал, окутывал, баюкал.
— …двадцать пять, двадцать шесть…
Тихо начал валиться в бездонное, невесомое. И с великим облегчением, со вздохом:
— Вот и все!.. Ну и хорошо… Не страшно… Умирать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Медленное, медленное возвращение. По кругам. С тяжелым звоном.
И вновь тот же
— Пилу!
— Мне… будете… пилить? — задавленно спросил. Хватило сил. Знал уже, что ранен в шею и в ногу.
Вроде даже сквозь усмешку:
— С вами все, голубчик! За вашего соседа примемся.
Деловое, трезвое бормотание:
— Здоровенный дядя, этот снайпер… Держите покрепче.
«Беспрозваных, — подумал Яловой. — Так вот куда его…»
Сняли со стола. Понесли.
И в эти минуты, пока его снимали с операционного стола, несли и боль подавленно ныла в его обессиленном теле, он вновь подумал о том, как легко было провалиться в желтовато-зеленый туман, в беззвучную пропасть… Остаться бы там! И все! Для тебя все бы кончилось. Легкая смерть в награду человеку.
13
Еле-еле растолкали, никак не мог проснуться. Слабый огонек керосиновой лампы, смеющееся лицо двоюродной сестры Паши — она натягивала на него штанишки, рубашку. У Алеши слипались веки, он валился на бок. Паша подхватила его, тормошила. Втолкнула ноги в сапоги, шапку — на голову: «Готов казак!»
С порога открылось необыкновенное небо: светловатое по краям, темно-зеленое вверху, все в звездах. Но это было совсем другое, не летнее привычное небо. Словно праздничная кутерьма сдвинула звездные миры с насиженных мест, по-новому раскидала по небу.
Еле приметно дымился Млечный Путь; летом он сразу бросался в глаза: сиял, дышал, манил в степь с древними могилами, звал в дальнюю казацкую дорогу. Малый Воз, который, бывало, не сразу и найдешь, откатился к самому краю, повис над горой, дышлом упираясь в царственно-неприступную Северную звезду. Маленькая звездочка выглядывала из-за заснеженной шапки казацкой могилы, помигивала, будто сигналы подавала кому-то в селе. Большой Воз забрался ввысь; он выцвел, постарел, его колеса разболтались, вихляли в разные стороны; покряхтывая, он медленно разворачивался вокруг звезды, дышавшей холодом, забравшейся высоко-высоко.
Деревья — в мохнатом инее, синеватые сугробы, занесенные снегом крыши хат с темными дымоходами.
От саней, от позвякивающих удилами заиндевевших коней ложились тени на холодно искрящийся снег.
Застоявшиеся лошади рванули с места, взвизгнули полозья, что-то прокричала Паша — голос ее гулко прорезался в морозном воздухе, мелькнул хмурый осокорь, соседская хата с подслеповатыми окошками.
Алеша умостился в сене, натянул на себя большой тулуп, укрылся с головой — дохнуло сладковатым запахом клевера, пьянящей горечью полынка, — сонно покачивало на дороге, и он вновь уснул.