Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Мария поначалу в крик — первое женское оружие. Было слышно через раскрытую дверь, как лютовала она в маленькой комнате — «бригадирской», где о чем-то совещались дядько Микола Бессараб — председатель колхоза — и бригадир Афанасий Шерстюк, грозила законом; была у прокурора в районе, он сказал: не имеют права семью разбивать.
Бригадир утихомирил ее сразу, как только спросил:
— А ты, часом, не сказала прокурору, что в банде була?
Мария в ответ:
— Про что вы згадуете? Колы це було? Дивчину дурну захватили, силою, можно сказать, взяли…
— А казалы, ты с самим Махно…
— Мало чего набрешуть!.. Про тебя кажуть, что ты с Одаркою Микитыною
Афанасий взревел по-бугаиному:
— Ты, бандитская б…ь!
Не до шуток ему было, жена тут же в уголочке сидела, все слышала.
— Не горячись, Афанасий, — остановил его Микола Бессараб. И — ласково-хитрый был дядько! — к Марии: — Так вы, Мария, решили вступить в колхоз?
— С этим и пришла…
— Добре! А почему вы решили податься в колхоз?
— Як люди, так и мы…
— Не все люди еще вступили.
— Советская власть нас призывает, вот мы и надумали.
— А на милицию як вы с шкворнем кинулись, про что вы думали?
— Я не одна там була… По несознательности.
— А убивать призывали по несознательности?
Кровь схлынула с лица, известково-белым стало, концы черного платка мнет, тянет в разные стороны — не ответила Мария.
— Виноваты вы, Мария, перед людьми, перед Советской властью?
— Хто без гриха…
— Вы прямо скажите людям-труженикам, что на вас зараз смотрят и богато что знают про вас — то, про что и власть не знает, — виноваты вы?
— Может, и виновата…
— А як вы виноватые, то повернитесь до людей, вон в ту дверь пройдите, поклонитесь им и скажите: простите меня, добрые люди, за все черное зло, что я сотворила по темноте своей, и примите меня до гурту, бо колхоз для всех единый путь…
— Зла по умыслу не творила. А поклониться громаде — поклонюсь… Не вам, дядько, а людям.
Мария шагнула через порог в залик, где в вольных запорожских позах, кто на зерне, а кто подстелив брезент, телогрейки, отдыхали колхозники. Остановилась в монашески строгом платке своем, глаза как на иконе, высокая, гибкая. Легко наклонилась и сказала глухо:
— Примите!..
В ответ зашумели:
— Принять!
— Отказать!
— Срок ей дать!
— Не принимать бандюгу!
Алеша и себе несмело крикнул:
— Принять!
Странное ликование переживалось им. Угадывал он какой-то тайный и важный смысл в этом прилюдном посрамлении гордой и злой Марии. Не угрозы, не страх привели ее сюда, к людям, в колхоз. Сама, по своей воле пришла. Поклонилась колхозному люду, попросила: «Примите».
Значит, поняла, что нет другого пути! Вот в чем дело.
Так заканчивался первый колхозный год. Но впереди лежала дальняя дорога, было на ней всякое, и самый прозорливый не мог угадать, что ожидает его на этой дороге в ближайшее время.
ПРЕОДОЛЕНИЯ
Купание коней было в большую радость. Но чтобы доверили тебе конюхи лошадей — за это надо было бороться, это надо было заслужить.
Соревнование шло не за какую-нибудь вислоухую чалую лошадь. Гордостью было прокатиться на колхозных жеребцах. Их называли «производители». Работой не занимали. Когда-никогда заложат председателю в тачанку, да и то так, для пробежки. Овес — им, лучшее сено — им. Шерстка на них играет, гладенькая, волосок к волоску, блестит, будто маслом смазанная. А чего им? Скребницами, щетками отчищали, отмывали в реке, гладкие, сытые. Из конюшни такого выведешь — сразу голову кверху, к солнцу, ощерится, заржет, почуяв свободу, глазом косит на тебя, не идет, пританцовывает. Уздечку на него с
Взберешься на него, поводья внатяжку, он под тобой весь ходит, вздрагивает от нетерпения. Вскачь срывался безо всякого понукания. Только надо, чтобы конюхи не видели. Рысью можно, а вскачь не разрешали.
Ты на Гнедом, и ты — князь. Жених, которому доступны все невесты мира.
Но заполучить Гнедого или Вороного порой бывало не легче, чем иному добраться до княжеской должности.
Во-первых, надо было отбиться от всех претендентов. Таких, как ты, хлопчиков набегало к конюшне всегда сверх нормы: четыре-пять человек. А жеребцов — пара. Можно было опорочить соперника: «Дядько, он не умеет купать, щеткой не выскребает, без старания, и к ногам боится подойти…» Это могло посеять у бдительного конюха сомнения в первый раз, для второго не годилось.
Можно было рискнуть на самый наглый захват, пораньше в конюшню — и сразу, как позволят купать, в стойло к жеребцу и за повод — мое. А твой соперник в это время уздечку схватил, трясется весь, из рук не выпускает, ни кулаками не отобьешь, ни зубами не вырвешь.
Санько постарше и придумал похитрее. Выпросил у дядька Ивана знаменитого самосада, не выпросил, заработал — полдня, наверное, рубил в ступке вонючий до слез табачный лист и стебель, поднес Тюльману: «Ось, вам, дядько!» И тот сам вывел ему жеребца и повод в руки: «Владай!» Но махорка на дороге, как известно, не валяется, и отважиться на такое, чтобы вроде подкупом добиться своего, было невозможно: совестно! До жгучих тоскливых слез, до дрожи отвращения, если даже подумать об этом!
Разброд и смуту изжили сами хлопчики. Собрались как-то возле конюшни и порешили все по справедливости: в очередь купать жеребцов и остальных коней. Но согласие согласием, порядок порядком, а всякий раз идешь с тайным замиранием: а вдруг сегодняшнего очередника мать угнала за керосином в лавку или заставила поливать капусту в огороде. Может, жребий на тебя укажет.
Во-вторых, поскольку уже было во-первых, не у всех лошадей гладкая спина. Может, под кавалерийское седло Гнедой и хорош, но охлюпкой разбивал Алеша свое природное седелко в кровь с одного раза. Домой — раскорякой, не идешь, тащишься. Невзначай мама доглядит, что делается у родненького на том месте, откуда все науки, — мама считала усидчивость главным условием познания, школьных успехов, — увидит на том месте кровавую корку и тотчас предпримет все необходимые меры. И тогда — берегись! Татусь наперехват и без всякого стаскивал с жеребца тебя, десятилетнего парня, самостоятельного человека, колхозного труженика. Задача была в том, чтобы проскочить мимо родного двора, мимо стерегущих отчих глаз — в клубах пыли, в бешеном стуке копыт. Попробуй перехвати!
Но довольство и радость никогда не бывают долгими.
Если бы не эти происшествия, эти случайности, которые обрушиваются порой на нас, как смерч, как ураган! Вы не успели оглянуться, а вас уже захватило, понесло. Только что было солнце, радость, душевная наполненность и покой, мгновение — и вы на краю бездны, она разверзла свою бездонную глухую пасть, знобкую тьму свою. Все как в страшном немом сне, будто с тобой и не с тобой…
Алеша и Шурко — племянник бригадира Афанасия — купали колхозных лошадей. Алеша на Гнедом, Шурко на Вороном, в «нагрузку» конюхи навязали еще по три лошади — во всю ширь улицы, не разминешься. Только со двора, подальше от глаз старших, — и вскачь. Ближе к реке переводили на шаг, давали коням остыть, в воде скребли, чистили, отмывали до гладкого блеска.