Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Часть огорода вспахали с осени, пара колхозных лошадей прошлась с плужком, подняли, перевернули землю. Боронить пришлось весной самим. Борону достали тяжелую, деревянную. Сделали из веревок шлею, запряглись. Вдвоем: Алеша и мама, бабушка была вовсе слабой. И — «раз-два, взя-и-и-ли…».
Борона ни с места. Даже не дрогнула. Мрачно уцепилась острыми зубьями в землю, сидит. Закаменела. Приросла она к земле, что ли?..
Надо было одновременно рвануть. Никак не выходило. То мама раньше вырвется, то Алеша припоздает. И не раз и не два
Едва волокли за собой борону. Останавливаться нельзя. Остановишься, борону снова пока срушишь…
— Не останавливайся, сынок, не останавливайся, родной, — задыхалась под веревочной шлеей мама.
Взмокрел Алеша сразу, как молодой, не ходивший в упряжке конь. И только теперь, когда грудь его, словно петлей, перехватывала веревка-шлея, понял Алеша безотказный труд лошади.
Хватал с сапом воздух, дрожащую ногу, как усталый конь, в упор, под углом тянул.
А что сделаешь. Сеять надо было. Жить надо было. Вот и тянули.
Давнее детское вновь обожгло Алексея Ялового в годы войны. По пути на передовую в калининских краях в хмарный весенний денек увидел он на косогоре копошившуюся цветную группку женщин. Вот она разобралась: направо, налево, угнулись и — «раз-два, взя-и-и-ли…». Клонясь, как под сильным ветром, двинулись по бурому жнивью. И только теперь, приподнявшись на носках в кузове грузовика, увидел и понял он: женщины тянули плуг. Пахали на себе.
Машина с натужным гулом круто поворачивала, уплывал косогор с двумя рядками женщин, которые, как бурлаки на бечеве, тянули плуг. Скрылись за березовым перелеском.
И было так, будто он маленький и среди них… И режущая упряжь на его груди. Тянул по неласковой земле, пахал.
Вернулся татусь. Из дальних краев. Из другой жизни.
Раскрыл свой чемодан, начал выгружать заплечный мешок… На стол ложились белые сухари. Масло в пергаментной бумаге. В банках. Мед. Рис. Макароны.
Батоны. Так хлеб назывался. Продолговатый, заостренный с концов. Белее белого. Алеша съел кусочек с маслом и медом, проглотил. Все бы перепробовал тотчас… Все бы съел.
Одичавшими наголодавшимися глазами следил за отцовскими руками. А тот доставал конфеты в ярких пестрых обложках. Развернул халву в вощеной, промаслившейся насквозь бумаге.
Значит, где-то все это было. Кто-то ел и, может, не думал о том, как приходилось им…
Тут Алешу словно кольнуло. Сглотнул, не прожевав как следует, сладкий сухарик, схватил батон — и к татусю:
— Я… Можно… Я Мишке… Титке Мокрине. Пусть попробуют…
У татуся в глазах обида: недоедал, собирал, копил, вез, а сын готов раздать, расточить все.
— Она нам молозиво давала, — сказал Алеша потише. — И молоко…
Татусь сразу все понял. Батон ему в руки. И сахару. И конфет.
Алеша топал по нагретой земле, по мягкой траве-мураве. Босые ноги, как и водилось, уже потрескались на чугунно-темных пятках. Дымили
Смотрел Алеша на соседские хаты, вдыхал запах хлеба. Запах радости и возвращения татуся. Не удержался, отщипнул кусочек… И другой…
До чего же сладким может быть хлеб!
Жизнь поворачивалась теплом, ясными далями, близким урожаем.
ПАРОХОД
Вот и подошло время расставания с теплым гнездовьем твоим — с хатой, с двором, со всей прежней жизнью. Еще ты здесь, на родном берегу, и уже видишь взбурлившую воду, тебя медленно относит, уносит в другие дали, в неизвестные места.
Хата с темной, просевшей местами соломенной крышей, со ставнями на окнах, обведенными яркой синей каемкой, завалинкой, на которой хорошо сиделось в летние вечера, кусты сирени под окнами, низкий сарай вдали, пустая теперь конюшня — все было твоим с первого осознанного шага, все пестовало тебя, берегло. Помнило, как загнал ты на крышу красно-синий мяч, как поднимали тебя на лошадь на углу возле осокоря, как гнал корову в череду по траве, отяжелевшей от росы. Старая груша с корявыми ветвями; на нее подвешивали качели, старые веревки лопались, доска вылетала из-под ног, повисал на веревках, как на парашютных стропах… Волшебное чувство мгновенного взлета и стремительного падения.
Лег бы на землю, прижался к ней, теплой, потрескавшейся от жары, и дышал бы вместе с ней, со своей землей. И никуда от нее.
Но разве остановишь время? Разве вернешь то, что еще недавно было твоей жизнью? Только прощаясь с кровным, начинаешь понимать, чувствовать х о д времени, движение и смену. Только тогда начинаешь ощущать б е з в о з в р а т н о с т ь.
Все, что было, уходит от тебя, тает, растворяется вдали. Как сон. Как радужный мыльный пузырь. Стараешься, выдуваешь соломинкой. Огромный, дрожащий, радужно слезящийся шар… Невидимое течение воздуха подхватывает его, поднимает, уносит все выше. Он горит, светится. И вдруг — хлоп!.. Чудо кончилось. Будто и не было его. Ничего не было.
Каким непрочным может оказаться то, что мы зовем своей жизнью!
От дальних верб за огородом — незатихающий тоненький плач. Вскрик, как по мертвому. И вновь бесконечное тоскливое подвывание, все выше, выше. Какая-то нечеловеческая тоска была в том голосе, в том плаче… Татусь сбежал со двора.
Вторые сутки «тужила» бабушка. Не пила, не ела. Не сдавалась ни на какие уговоры. Хоронилась в самом глухом месте. Прощалась со всем, чем жила, с внуками, с семьей, с сыном. Потому что она уезжать никуда не собиралась. Она оставалась одна в опустевшей хате, на пустом подворье.