Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
На печи всегда тепло. Печь была малым домом. На печи спали, на печи бабушка пряла и рассказывала про старинное житье-бытье. Печь казалась просторной. На ней играть можно было, переводить картинки, рисовать — низенькая скамейка заменяла стол. У печки вечерами подвешивали пузатенькую яркую шестнадцатилинейную лампу «чудо» — становилось светло как днем. Алеша осваивал грамоту, читал.
В январскую стужу на печи ужинали. Рассаживались по кругу. Бабушка в середину горшок с варениками, плавают в масле, желто отсвечивают.
— Стоп, сыны-соколы, — командует татусь. — Не спешить!
Выстругал,
— Вареники лучше всего идут под песню. Люди придумали специальную песню про вареники. Они сами тогда в рот прыгают.
Сидор та Каленник Напьяли соби куреник. У куренику сидят, По варенику едят…«Спичку» в горшок, и вареник «сам собой» в рот к татусю. И пошла потеха. Споют громко, со смехом, с криками две строчки и вареник в рот. Еще две строчки, и новый вареник поплыл из горшка на деревянной заостренной палочке.
…От хаты, серевшей на бугре-насыпи, чтобы в паводок не затопляло, медленно отъезжает подвода. В мглистой дождевой дымке четко рисуется наклонно поставленный крест, угадывается низкий гроб. Плывущая дождевая мгла, хата, остающаяся в стороне, глубокая в тусклом водяном блеске колея, оставляемая подводой, приподнятый к небу крест, медленно, разрозненно бредущие по грязи люди. При силе были родные, могли похоронить как полагалось. В ту весну по-разному люди отправлялись к месту вечного своего пристанища.
Или время было такое, или возраст подходил, брал свое: думалось о жизни. Для чего все живое? Жизнь дана человеку для чего?
Началось как бы с игры. Услышал Алеша, мама сказала татусю:
— Надо бережнее с ним. Подходит трудный возраст. Вопросы возникают. Для чего мы живем, может спросить.
Алеша выждал и действительно спросил. В тихую минуту, придав своему лицу выражение некоторой умственной загадочности и тайного смятения:
— Мама, а для чего люди живут на земле?
Кому не хочется казаться значительным и умным, озабоченным важными «философскими» мыслями, в отвлеченности своей мало связанными с реальными заботами. Потому что ответ мало заботил Алешу. Втайне он полагал, для дураков такие вопросы. Кто об этом спрашивает всерьез? Живешь и живи! Чего лучше! Успевай только оборачиваться. На работу в поле, на речку, погонять мяч в лапту с хлопцами, яблоки оборвать. Все в радость. Но если считают, подошло время и надо задавать вопросы, пожалуйста!
Его удивила растерянность мамы. Лицо ее обреченно полыхнуло. «Дождалась-таки» — было написано на нем. Она, стараясь придать своему голосу ровный учительский тон, начала говорить о том, что человек является на свет для добрых дел. Чем больше он сделает хорошего, тем дольше о нем будут помнить.
И тут Алеша уже всерьез и неожиданно для самого себя спросил:
— А почему умирают люди?
Память оставляет по себе тот, кто уже не живет. Холодная погребальная дрожь пронзила его.
Мама начала говорить о биологии, о естественном старении.
Все взбунтовалось в Алеше. Жить для того, чтобы стареть и умирать. Ему казалось,
— Ты капусту полил? — с порога грозно закричала бабушка. — Ах, чтоб тебя лихоманка забрала! То с хлопцами гоняет, то от книжки не оторвешь. Бери ведра, капуста пропадет!
У жизни были свои законы!
Забылось мигнувшее сомнение. Мучительно возвернулось в тот трудный год.
Как ни повернешь, все на острое натыкаешься. Колет, ранит. Всюду недруги, враги…
Первую четверть в школе закончил: двойка по геометрии, по другим предметам тройки, одна пятерка. С первого класса привык в первых учениках. Теперь — все на дыбы.
— В школу не пойду!
В тот год многое было как в тумане.
«…Напьяли соби куреник… По варенику едят…»
Вареники разве что во сне увидишь. И татуся не было в «куренику»… Подался в дальние края: «зароблять гроши. Двойную ставку посулили. Пошептались с мамой, решились. Поплакала бабушка. И остались они одни. Без отца. На весь долгий год.
Скользили, разъезжались ноги на бугристой тропке. Петляла она сбоку дороги, по бровке рва, подходила к хатам, забиралась в кустарник.
Вспоминались простые истории…
Как кабана кололи. Под рождество. Лучшее время считалось. Разъевшегося хряка, еле передвигавшегося на коротких толстых ногах, подманивали миской с едой. Шел до назначенного места. Тут его валили. Распинали на мерзлой кочковатой земле. Далеко разносился в морозном с дымком воздухе пронзительно жалобный визг.
Алеша — в хату, затыкал уши. Не мог слышать этого надсадного вопля.
Веселый час приходил позже. Смолили кабана, несло горелой шерстью, летучей соломенный дым таял в воздухе. Поливали горячей водой, очищали скребками, обкладывали соломой, накрывали ряднами. Ребятня сбегалась со всей улицы, все друзья-приятели, наваливались на кабана: «душили». Сало особенное получалось. В награду — хвост с тающими хрящиками, продымленные зарумянившиеся концы ушей. Уминали, празднично светились закопченные рожицы.
Пиршество развертывалось к позднему вечеру. Про то, как на огромной сковороде вплывала печенка в жарко пылающую печь, как шипела она, темнела, источая нежнейший запах, едва тронутый горчинкой, про то, какие румяные колбасы складывали в горшки, заливали смальцем, вспоминать было невозможно. Ноги не несли. Останавливались.
Далеким, невозвратным сном казалось.
Как покупали корову…
На заемной бричке — своей тогда не было, — на чужих конях подались в немецкую «колонку». Знаменитые на всю степь коровы водились у немцев-колонистов. В царские времена осели они то тут, то там между украинскими селами, хуторами, панскими имениями.
Комбед предоставил ссуду, и татусь решил если уж обзаводиться коровой, то породистой.
Алеше все в диковинку, будто в другое государство попал. Въехали в селение, бричка ровно застучала по серым подогнанным камням. Что дорогу вымащивают камнем, чтобы в грязи не застревать, впервые увидел. Остановились перед высоким домом из красного кирпича под черепицей. За высоким забором с широкими воротами виднелись черепичные крыши сараев, конюшни.