Судьба чемпиона
Шрифт:
— На дворе темень — то снег сыпанет, то дождь. Как домой поедешь?
— Не твоя забота. Налей, говорят! — И — к Грачёву: — Он что, сдурел? Моего же вина не дает. Повлияй на деда. Ты, как я слышал, тоже вроде хозяина тут. Только отставной.
— Митька, черт! — вскинулся дед.— Прикуси язык. По шее схлопочешь.
— Я по шее не бью,— выдохнул Грачёв, подавляя усилием воли хлынувшую под сердце ярость и ниже над столом склоняя голову.— Я под дых, так чтоб уж сразу... язык проглотил.
Он тяжело дышал и думал только об одном: не сорваться бы с тормозов и не двинуть бы эту шмокодявину,
— Уж ладно, я так... ничего. Ты, Ефимыч, дал бы нам по рюмочке.
Но Ефимыч, почувствовав неладное и желая избежать бузы, одну за другой спрятал под стол бутылки, весело и беспечно продолжал беседу.
— Ты, Митяй, получше других устроился в своем колхозе. Оседлал разгонную машину, день и ночь она во дворе у тебя,— почитай, лучше собственной. Кому дровец подкинешь, кого в город подвезешь — чем не житье! У нас нынче многие так устроились. Числится на службе у государства, а линию свою гнет, семейно-домашнюю.
— А председатель? Он разве не видит, слепой, что ли? — Костя вступил в беседу, надеясь заглушить обиду.
— Как не видеть! Глаза и у него есть,— распалялся в красноречии Ефимыч.— Да и Митяй, не гляди что простак, а и он практический ум имеет. Нет-нет, да сунет председателю сотню-другую.
— Ну-ну! Ты, Ефимыч, ври, да не завирайся. Это ты все свои дела от глаз людских прячешь, а я если и сдаю деньги, так говорю председателю: «На, оприходуй!» Машина колхозная, и я человек общественный — денежки в кассу сдаю, чин по чину.
— А ты уверен,— заговорил Грачёв, совсем оттаявший от гнева и с любопытством вникавший в щекотливую беседу: интересно было знать, как действуют хитрые люди,— уверен, что председатель того... сдает деньги в кассу?
— А я не ревизор, и не следователь, мое дело крутить баранку.
— Хе-хе! — покачивал головой вконец захмелевший Ефимыч.— Механика! Мы за семь десятилетий вон как отработали хитрую машину обирания государства. Растащиловкой зовут ту машину. Все тащат, и некого вором назвать. Все умненькие, чистенькие, и чем умнее, тем больше тащит.
— А ты всех-то в одну кучу не вали,— вновь стал заниматься злобой Грачёв.— Я, к примеру, ничего не тащу.
— А тебе и не нужно,— вскинулся Ефимыч.
— Как это не нужно! Я, выходит, не человек, не живой, что ли?
— Живой, живой, но ты без потребностей. Есть такие, ровно пташки небесные. День прожил — и слава Богу! А если водочки стаканчик — то и совсем хорошо. Они ещё и дело сделают, какое ни на есть. Один доску обстрогает, другой детальку обскоблит, третьи, вот как мы, ящички, мешочки разные по местам расставят. Кораблик-то государственный и плывет. Дымок из трубы валит, машинки внизу постукивают. И толкают этот кораблик и с боков и сзади все больше такие вот... без потребностей. А есть ещё и такие люди, вроде хозяина нашего Очкина Михаила Игнатьевича. Эти в сторонке стоят, за порядком смотрят. Если ты, скажем, расшалился не в меру, у них для тебя управа найдется. Нет, тут, брат, все отлажено, и лишнего ничего нет.
— Ну, а коммунизм? — вопрошал Грачёв, решивший до конца познать науку хитрой жизни,
— Коммунизм? — откинулся на спинку стула польщенный вниманием Ефимыч. Глаза у него зажглись вдохновенной мыслью.— Коммунизм построим! Куда он денется, мы его непременно соорудим, но только надо хорошенько рассчитать, определить количество людей, которым он нужен. Вот давай прикинем: Очкину он нужен? Пожалуй, нет! Разве можно придумать такой строй, при котором бы ему было лучше, чем теперь? А ему вот, Митяю, нужен коммунизм? У него тогда машину отберут, работать заставят, пить не разрешат... Ну, так как, Митяй, пошел бы ты в коммунизм?
— Погодил бы малость.
— А теперь тебя возьмем. У нас, говорят, таких, как ты, сейчас сорок миллионов человек.
— Каких это таких? — зарычал Грачёв.
— Ну, ну — полегче. Чуть слово скажешь, ты готов голову проломить.
— Ладно, говори,— смирился Грачёв. Очень ему хотелось знать, как люди смотрят на него со стороны.— Так сорок миллионов, говоришь? Пьющих, что ли? Не очень к жизни этой приспособленных, неухватистых.
— Положим, так. Пьющих, сильно выпивающих.
— Пьяниц, хочешь сказать.
— Ну, так, пьяниц. Им, скажи, нужен коммунизм? Ведь при коммунизме, я так думаю, заразу эту...— он пощелкал пальцем по бутылке,— выпускать не станут. При коммунизме работать надо. Труд — первая потребность. Слышишь, труд, а не водка. Так что ты скажешь, если он приближаться станет... коммунизм?
— А то и скажу: пусть быстрее приближается. Не жалко мне расставаться с заразой этой.
— Тебе не жалко, а другим... тем, что по утрам у магазинов толкутся. С ними как?
— Давить их надо, как клопов! — буркнул Грачёв.
— Вот тебе и раз!
— Ладно, старик! — хватил Грачёв кулаком по столу.— Я бы за такие речи!..
Шаркнул стулом и, не простившись, двинулся к выходу.
Оставалось минут двадцать до Нового года, ветер стих, небо очистилось,— теплая, почти весенняя нега царила над миром. В доме горели огни, музыка и голоса доносились негромкие. Кто-то говорил, другие слушали. Грачёв обогнул угол дома и отсюда увидел все общество: гости сидели за столом и Очкин, поднявшись со своего заглавного места, произносил речь,— видимо, заздравную, в честь уходящего года. Одно окно было настежь открыто, и Грачёв хорошо все слышал. Очкин говорить горазд: не спеша отвешивал каждое слово, подолгу задерживал взгляд на сидящих.
— Да, мы уезжаем в Питер, я не хотел, но интересы дела требуют и мы повинуемся. Оставляю вам завод, крепко стоящий на ногах. Прошедший год был для него переломным...
Грачёва дернули за рукав. Он вздрогнул, повернулся: за спиной стоял Ефимыч, кивал на Очкина:
— Ему нужен коммунизм? Нужен?..
Старик хихикал, словно бес, и тянул Костю за руку, точно падал и хотел задержаться. Костя, выпрастывая руку, пытался сбросить старика, оттолкнуть, но тот, видимо, сильно захмелел и не мог держаться без опоры. Грачёв в эту минуту был полон мрачных, тягостных раздумий: «Не позвали, не зашли, не поздравили. И Варя, родная дочь...» А Варя сидела рядом с матерью, жалась к ней и счастливо, влюбленно — именно, влюбленно! — смотрела на отчима.