Судьба генерала
Шрифт:
Взял карту, взглянул на неё и швырнул на груду смятых ассигнаций на столе ещё одну, видно последнюю.
— Ставлю ещё одну сотню. Бог не выдаст — свинья не съест! — И тряхнул круглой головой.
Один из кавалергардов пристально посмотрел на него, сжал в бледную ниточку губы и бросил карты перед собой.
— Я пас! — хрипло проговорил он.
— А я ставлю двести, — спокойно проговорил бледный, но решительный банкомёт.
Черноволосый уставился своими круглыми, налитыми кровью глазами на него.
— Ты меня на арапа не возьмёшь! — вспылил он. — Василия Шлапобергского хрен проведёшь!
Банкомёт, худой
— Ты, Васька, в бутылку-то не лезь. Ну чего тянешь? Ставь или вскрывайся!
Ротмистр Шлапобергский опять захрустел волосами на кабаньем затылке.
— На, хрен тебе в дышло! — выкрикнул громогласно и вскрыл свои карты.
— Господа, побойтесь Бога, вы ведь в карауле, а не игорном доме, — покачал головой пехотный капитан, с укором посмотрел на разбушевавшихся кавалеристов и снова задремал, откинув голову на высокую спинку кресла.
Но кирасиры в белых колетах не обратили никакого внимания на робкое замечание.
— На тебе, Васюшка, умойся! — торжественно проговорил блондин и, открыв карты, не спеша положил их на стол.
— A-а, чтоб тебя!.. — выругался от души Шлапобергский, бросил карты и схватился обеими руками за пышные бакенбарды. На всю кордегардию раздался хруст выдираемых жёстких волос.
Александр Стародубский, стоявший у стола и с улыбкой наблюдавший за драматичной карточной схваткой, рассмеялся и, сняв кивер с белым султаном, поставил его на стол. Чиркнув длинной, ярко вспыхнувшей спичкой, он зажёг свечи на втором подсвечнике, придвинул его к себе и, закуривая папироску, взял томик романа на французском, лежащий рядом, после чего удобно расположился в кресле, небрежно закинув ногу на ногу.
— Вы бы, отважные кавалергарды, отпустили солдатика из коридора, — проговорил он, склоняясь над книгой, — ведь игру вы закончили, ему же, бедолаге, отдыхать полагается, а не охранять вас от начальства.
— А ты бы, гренадер, в наши дела не лез. Мы уж сами как-нибудь разберёмся в своих эскадронных делах, без советов пехтуры разной, — окрысился на него проигравшийся в пух и прах Василий Шлапобергский.
Он повернулся к Александру и, заложив руки за спину, с вызовом уставился на прапорщика. Гренадер спокойно посмотрел на курносую физиономию с пышными бакенбардами.
— Вот что, кавалерист, — ледяным тоном произнёс Стародубский и, встав, сверху вниз посмотрел на покачивающегося на своих кривых ногах задиру. — В карты надо уметь играть. Хамством ума не заменишь, да и проигрывать надо достойно. Я повторяю: иди и отпусти солдата.
Гренадер и кавалергард пристально уставились друг на друга.
— Господа, господа офицеры, прошу вас, — вновь проговорил проснувшийся капитан. — Вы ведь на службе, какие могут быть ссоры в карауле?
Васька Шлапобергский прищурил свои и без того маленькие глазки, вдохнул со свистом воздух сквозь сжатые губы и подошёл к приоткрытой двери в коридор.
— Эй, Медведев, можешь быть свободным! — хрипло выкрикнул он.
— Так точно, ваше благородие, — раздался в ответ радостный голос солдата, и послышались поспешно удаляющиеся шаги.
— А, чёрт побери, не везёт мне сегодня что-то, — проворчал Шлапобергский, прошёлся по комнате и плюхнулся на диванчик, стоящий у стены. Старое дерево жалобно затрещало под грузным телом.
Оба только что игравшие с ним кавалергарда ехидно и чуть презрительно ухмыльнулись и принялись вполголоса
В кордегардии наступила тишина. По стенам, оклеенным тёмными обоями, скользили блики от трещавших на сквозняке свечей, колебались тени голов, сидящих у стола. От большой печи в углу веяло уютным теплом. В окно было видно, как из-за туч выглянула луна и осветила всё сказочно-таинственным светом. Александр замер. Книга оказалась у него на коленях. Он вновь вспоминал свою Натали. Год назад гренадер остановился у афиши Большого театра.
— О, это наша будущая Мария Малибран, — говорил худой, высокий, с костлявым длинным лицом господин в потрёпанной шубе и потёртом цилиндре. Он экзальтированно тыкал обшарпанной тростью в афишу и выкрикивал с пеной у рта: — Вы не представляете, у этой Натальи Васильевой такой вокальный диапазон, что волосы дыбом встают: от соль малой октавы до ми в третьей!
— Ну, это вы, уважаемый, преувеличиваете, — проговорил остановившийся с ним рядом, только что вылезший из позолоченных саней толстый барин в распахнутой собольей шубе.
— Преувеличиваю? Да вчера она в арии «Адская месть» из «Волшебной флейты» взяла просто блистательно верхнее ми, а какие фиоритуры, рулады, форшлаги и хроматические гаммы! Это настоящее soprano sfogato — безграничное сопрано. Она всех итальянских звёзд вскоре за пояс заткнёт.
Толстяк скривился и почмокал полными губами жуира.
— Послушайте, уважаемый, вы разговариваете не с новичком. Уж в чём в чём, а в голосах я разбираюсь. Слышал я вашу Васильеву. И вот что я вам скажу: не дурна, и голос хорош, но разве вы не слышите, что у неё при таком огромном диапазоне неравномерная тембровая окраска в разных регистрах?
— А я так и знал, что вы это скажете! — Худой энтузиаст аж подпрыгнул от возмущения и, брызгая слюной, начал теснить грудью собеседника, который, однако, стоял как ни в чём не бывало, словно могучий утёс, широко расставив ноги. — Вам бы только высокие ноты слушать! — продолжал кричать худощавый. — Подавайте вам ровное тембровое звучание во всех регистрах, и всё тут. Но ведь опера — это музыкальный театр: здесь важна не просто чисто взятая нота, а вся соль в том, согласуется ли она с общим замыслом композитора. Ведь на сцене надо не горло драть, а голосом и музыкой создавать характеры, образы, играть надо, чёрт вас возьми, играть, а не голосить!
— Хороший голос опере не помеха. Как говорится, кашу маслом не испортишь, — хохотнул толстяк.
— Как раз и испортишь. Если одно масло в миске останется, так вы, что же, ложками его глотать примитесь?
— Тьфу! сплюнул полный господин. — Ну кто же масло ложками-то жрёт? Тоже мне скажете.
— Ага! Вот оно, наконец-то дошло, — схватил его за лацкан сюртука на распахнутой груди худой знаток оперного искусства. — Дошло, чёрт вас всех побери! Вот, например, тенор от фа к высокому си-бемоль ведёт, и при этом в партитуре ясно написано: pianissimo и morendo (всё тише, затихая совсем), а наш певец берёт и выстреливает это си-бемоль, как пушечное ядро. И взамен, конечно, благодарные рукоплескания таких, как вы, любителей ровных тембровых звучаний во всех регистрах. Все довольны и на сцене. И в зале — да? А в проигрыше остаются и композитор, и опера — в общем, само искусство! И это разве не кощунство? А?