Судьба открытия
Шрифт:
Дарья из соседнего окошка наблюдала за Лисицыным. Участливо спросила:
— Жена тебя, поди, где дожидатся? Дети? Или нет жены?…
Верстах в двенадцати от Дарьиной заимки на деревенской улице стоял Осадчий. И перед ним блистали огненные краски неба. По-вечернему золотился край небольшого облачка.
Прислонясь к забору у калитки, Осадчий пел, мурлыкал про себя чуть слышно:
До-о-брый мо-о-ло-дец
При-за-ду-у-мал-ся-а-а…
Он перебирал в уме все факты, что ему известны о Лисицыне. С каторги бежал. Интеллигентен. Скорей всего, действительно не политический. Из Петербурга.
При-го-рю-у-нил-ся-а…
Сейчас Осадчий снова вспомнил о Зберовском. Учитель в Яропольске…
Мысли мчались дальше: а захолустный Яропольск — на дороге к крупным казенным заводам. Совсем недавно товарищи в селе Кринкино получили оттуда тревожное письмо. На этих заводах была мощная организация большевиков. И вдруг там взяли верх объединившиеся вместе ликвидаторы и отзовисты. Рабочих явно ввели в заблуждение; пошло шатание, разброд; вся многочисленная организация вот-вот расколется, рассыплется на фракции, растает.
Похолодало. Осадчий рывком запахнул на себе тужурку.
4
Оказалось, что Лисицын даже не встречался с политическими каторжанами. Его осудили как уголовного преступника за поджог дома и за покушение на убийство сразу двух десятков человек — при отягчающих вину обстоятельствах.
Утром он рассказывал Осадчему:
— Лабораторию я имел, знаете, прекрасную…
Они сидели во дворе заимки на бревнах, сложенных у сарая. Земля еще не согрелась после холодной ночи. На плечи Лисицына был накинут старый его полушубок, на ногах — новые, смазанные дегтем кожаные чирики. Дала их, конечно, Дарья.
— Я слышал о вашей работе, — заметил Осадчий.
— Да что вы? Слышали? Господи, как это приятно!
— Вы ее студенту демонстрировали одному, Зберовскому.
— Зберовскому? Не помню.
— А в студенческом кругу о ваших опытах было много споров… Мне, признаться… — И, перебив себя, Осадчий спросил: — Скажите, а Глебов как относится к вашей идее?
Лисицын наклонился. Сосредоточенно передвигал на сухой глине у своих ног мелкие камешки. Строил узорчатую полоску: светлый камешек, темный, светлый, темный. Укладывая их один за другим, принялся отрывистыми и скупыми фразами говорить о событиях, что предшествовали крушению его лаборатории.
— Я должен был… Павел Кириллович настаивал… В трактир, кажется, Мавриканова… Кирюху звать какого-то…
— Стойте, вы знаете кличку: Кирюха?
— Настаивал: в Швейцарию ехать немедленно. Предупреждал: может плохо обернуться… Насколько он был прав! Всего через каких-нибудь пять-шесть часов после его ухода… непонятно почему и вследствие чего — жандармы…
Доведя свой рассказ до конца, Лисицын замолчал. Затем, спустя немного, доверчиво взглянул в лицо Осадчему:
— Вы — первый, с которым я разоткровенничался так. За долгие, долгие годы! Будто вас судьба от Глебова прислала… А он, кстати, где: в Петербурге сейчас?
Осадчий, чуть поколебавшись, сказал:
— В Петербурге.
Полушубок сполз с одного плеча.
— И до сих пор для меня остается загадкой… — проговорил он, втаптывая теперь камешки в глину. — Не вижу логики в поведении жандармов, прокурора и суда. Скверный фарс, разыгранный кому-то в угоду. Опомниться не дали, как приговор готов… Единственное можно думать: они были подкуплены. Все это — и возмутительнейший обыск — все это подстроено кем-то, бывшим за кулисами. А каждая моя попытка вслух заявить о своей работе, о значении открытого мной синтеза, грубо пресекалась. Лишали слова. Запрещали писать. Будто весь мой многолетний труд к делу не относится… Точно открытие мое выеденного яйца не стоит…
В прищуренном взгляде Осадчего — смесь сострадания и уважения.
Он сейчас ясно ощутил: когда в мансарде спорили об этом, его позиция была до нигилистического узкой. Разве вопрос о покорении природы не имеет двух разных сторон? Проблемы экономики, вытекающие из открытия Лисицына, могут толковаться так или иначе, хотя бы и ошибочно. Но само открытие — абсолютная научная ценность.
Лисицын с мукой в голосе воскликнул:
— А я все-таки намерен свою работу завершить!
Потом они оба сидели задумавшись. Осадчий мысленно искал, какие могут быть пути и способы помочь Лисицыну в его нелегком положении.
Двор заимки был обнесен забором из плотно подогнанных друг к другу жердей. Ворота не двустворчатые, а в одно широкое полотнище.
Где-то совсем близко громыхнули колеса, фыркнула лошадь. Осадчий, весь уже напряженно внимательный, повернулся на звук.
Створка ворот начала открываться.
— Берегитесь, Владимир Михайлович: староста! — успел прошептать он.
Во двор вошел щуплый одноногий мужик на деревяшке, в каком-то кургузом сюртучке. Поверх его сюртучка на впалой груди болталась медаль за русско-японскую войну.
Староста милостиво помахал рукой Осадчему:
— А-а, наше вам!.. — и тотчас остановился. Словно опешил, увидев Лисицына.
Бородка у старосты — в десяток волос, сбившихся набок. Глаза холодные, недобрые, по-начальственному подозрительные. Так и уставились.
— А кто же ты таков здесь будешь? — спросил он наконец.
Лисицын встал и, ничего не отвечая, с мрачным видом принялся надевать свой полушубок в рукава.
— Ты мне в молчанку не играй! Откель? Кто таков? — продолжал допытываться староста, въедливо повысив тон.
Он двинулся вперед, и Лисицын сделал шаг ему навстречу.
Лоб Лисицына теперь в крутых морщинах, брови угрожающе нависли. Кулаки сжимаются.
Внезапно между ним и старостой очутилась Дарья.
— Ну, чо ты, Пров Фомич, воюешь тут! Ну, зря ты… — заговорила она, оттесняя старосту. — Айда в избу! — Она наседала, а староста против воли пятился. — Глянь на себя: чисто козел — разбодался. Ну, айда отсюдова!
— Погоди «айда»,- сопротивлялся он. — Кто этот?
— Чо «погоди!» — толкая к крыльцу, не давала ему передышки Дарья. — Годить-то нечего… Иди, коли зову. В избе обскажем все тебе… чо надо, чо не надо. Так говорю: заходь!