Судьба по-русски
Шрифт:
— Правда, — промямлил я.
— Подумаешь, — манерно скривила губки другая. — А Пухляковка — что Москва, только дома пониже да асфальт пожиже… — И, схватившись под руки, хлюпая по лужам, удалились они в сторону дома отдыха, на танцы, конечно…
А я, не отрываясь еще от столба и глядя девчушкам вслед, подумал: «Кто придумал этот текст? Да, здесь на Дону за словом в карман не лезут…»
Шли съемки, но над Доном небо захмурилось, заквасилось, и по всему было видно, что надолго. Пришлось нашей киногруппе перебираться в район Гагры. Нашли колхозное
Поутру животных стали выгонять на пастбище, и я залюбовался ими, идущими по песчаному берегу моря. Зрелище было потрясающее: пятнистые коровы, словно их построили в колонну, неспешно, вальяжно шли одна за одной. Горизонт сливался с небом, потому казалось, что коровы идут по морю, летят в воздухе… Сказочная картина. Но вот сними так, подумалось мне, сразу приклеют ярлык «лакировщика действительности».
Я оглянулся назад, в сторону подворья. Гам, под огромным навесом, покрытым белым шифером, возле такой же, как и другие, черно-белой коровы суетилась худенькая молодая женщина и все приговаривала: «О Боже! О Боже!..»
Я подошел:
— Может, чем-то помочь?
Она уткнулась лицом в толстый живот коровы и, раскинув руки по ее туловищу, разрыдалась, как дитя.
Чуть потоптавшись возле изгороди и не зная, как поступить, как утешить, я ляпнул:
— Не убивайся, милая, «и это пройдет…»— вспомнил, что такие слова были написаны на кольце у царя Соломона.
— Как пройдет?! Как пройдет, когда вон, видишь, кровоточит!.. — Женщина склонилась к задней ноге коровы и, послюнявив палец, провела вокруг ранки. — Заноза там! — И снова захлебнулась слезами. Потом, вытерев полой синего халата свое хорошенькое личико, уже спокойно сказала: — Бегала к ветеринару, а он, паразит, в стельку пьяный… Теперь, вишь, подружки травку щипать будут, а эта… Всухомятку… — Последнее слово я еле разобрал — женщина снова залилась слезами.
Позже я узнал, что зовут ее Клава — как и героиню нашего фильма, роль которой исполняла Людмила Хитяева. (Жаль, что не видела она эту сцену: много бы дали ей, актрисе, Клавины слезы.) Что награждена эта худенькая добрая женщина медалью «За трудовую доблесть». Помню, мелькнула у меня мысль, что ведь найдутся и такие, что обзовут эту Клавдию карьеристкой…
О том, чего не знает зритель
Сценарий фильма «Почтовый роман» попал мне в руки чудом. Чудом потому, что мой режиссерский опыт был еще весьма невелик, а если точнее — то никакой: мною была поставлена всего одна картина «Цыган», пусть и прошедшая у зрителя на ура… Так что не было еще у драматургов повода при встречах со мной улыбаться с особым значением.
Но вдруг телефонный звонок. Звонил Даниил Храбровицкий.
— Видел я твоего «Цыгана»…
Во мне все замерло — ожидал разгрома. Собственно, громить-то было за что — это я знал лучше кого-либо. Ну, что поделаешь: что написано на экране, не вырубишь топором. Терпи, казак. А Храбровицкий между тем баритонил в трубке:
— Написал я сценарий, называется «Почтовый роман». Не хочешь прочитать? Только так: без всяких обязательств друг перед другом…
Я молчал. По правде сказать, не знал,
— Ну как?
— Только честно: чем вызвано такое расположение и доверие ко мне?
Признаться, мне очень хотелось услышать: «Думаю, что эту вещь можешь поставить только ты». Не сомневаюсь, что такое хотел бы услышать любой, даже самый маститый режиссер.
Но в трубке прозвучало:
— Понимаешь, ты человек эмоциональный… А я. кажется, написал что-то незаурядно чувственное. Вот и хотелось пропустить через тебя, как через лакмусовую бумажку. Только и всего…
Резануло меня это «только и всего». Выходит, что мои сердце, душа — вроде той «собаки Павлова»…
Прочел я сценарий, как потом выяснилось, действительно одним из первых. И сошел с ума! Во мне все загорелось, взбудоражилось… Даже подумалось: на кой черт мне теперь эти муки? Ведь все равно Храбровицкий отдаст сценарий какому-нибудь мастеру… Выдающемуся…
Вскоре пришло время откровенного разговора. Приехал я к Храбровицкому в писательский дом, что у метро «Аэропорт». Дверь открыла его жена Катя, милейшая женщина. В ее улыбке и глазах я не столько увидел, сколько почувствовал расположение ко мне. Но все же отбросил мысль, что это знак доверия — мне как режиссеру; просто эта улыбка моему Нагульнову, подумал я. Тем более что как-то в Доме кино Екатерина Ивановна хвалила меня за него.
В кабинете мастера мы как-то легко перешли на «Женя» и «Даня». Волновались оба. Ну, я-то ясно — почему, а ему-то чего волноваться? Но такова наша жизнь. Пишешь, ставишь или играешь, мучаешься, сочиняешь, отвергаешь, ночами не спишь… А придет какой-то тип и скажет: никуда не годится. Может, и поделикатнее скажет, но ранит не менее…
Я, чтобы задавить в себе эмоциональное клокотанье, водил глазами по книжным полкам и стеллажам.
— Ну д-давай, Женя! — сказал Храбровицкий грубовато, вероятно, увидев в моем ерзании в кресле неодобрение сценария. — Не подбирай слова…
— Не знаю, с чего и как начать… — Я проглотил комок, душивший меня.
— Да или нет?
— Что «да», а что «нет»?
— Не понравился? — не отступал Даня.
— Нет! — ответил я невпопад.
— Нет?! — переспросил он, ошеломленный.
— Что «нет»?
— Не понравился? — Даня начинал злиться.
— Да наоборот — очень понравился!.. — сказал я, встал и подошел к книжной полке, где стоял портрет М.И.Ромма. Портрет плыл — от волнения слезы резали глаза. Подумал про себя: «Вот собака и выдала Павлову рефлекс».
Даня крикнул:
— Катя! Подай нам кофе или чай! — Скомандовал и сел в кресло, развалясь: почувствовал, что опыт со мной удался.
Чай пили, не проронив ни слова. Выкурили по сигарете.
— Что понравилось. Женя? Только честно, — обратился ко мне сценарист уже без напора, даже с некоторой нежностью.
— Знаешь, Даня, я жутко завидую режиссерам, у которых подвешен язык… Вот сейчас я так остро чувствую, а рассказать про твой сценарий не могу — не получится.