Судьба по-русски
Шрифт:
Я пошел к Трунину, чтобы поделиться своими сомнениями. Вадима застал лежащим на диване и охающим от зубной боли.
— Не дрейфь, старик! — Он криво улыбался, придерживая ладонью распухшую щеку. — Самое противное — больной зуб и геморрой!.. Давай перво-наперво полечимся…
Выпили, подлечились…
— Женя!.. Дорогой ты мой неврастеник! Я же тебе говорил, что паны в драку не кинутся, а чубы все равно полетят наши. Значит, вертеться на пупе будем сами. Я уже кое-что придумал.
Он подвинул ко мне коряво исписанный лист
«Сталин на ближней даче принимает Вильгельма Пика.
Пик: И не только простые солдаты, но и многие высшие офицеры стали понимать, как бессовестно обмануты Гитлером. Такие генералы, как Зайдлиц, а сейчас и фельдмаршал Паулюс, активно сотрудничают с нами…
Сталин: Это хорошо. Очень важно, какие люди будут возрождать из пепла Германию. Задачи перед вами стоят сложнейшие. Как объяснить немецкому народу, что он не может избежать ответственности за слепое подчинение Гитлеру…»
Эпизод исторически достоверный, сколоченный крепко, в чем-то даже интересный… Но куда его? И зачем он? На сквозную линию фильма еле-еле ложится… как об этом сказать Вадиму? Как его не обидеть?
— Не боись. Вставим в сценарий. Ты снимешь, а в монтаже, если будет мучить, — выбросишь…
Выбрасывать не пришлось. Хоть эпизод стоял и не в жилу, но выбросить было жалко. Убедительная получилась сцена. Благодаря, конечно, Трунину, Чхиквадзе и замечательному немецкому актеру Гюнтеру Гроббергу.
Так от сцены к сцене, чтоб «не доводить до скандала», мы невольно ускучняли фильм, разрыхляли композицию. Все эти наши сценарные мучения окупались немецкой деловитостью в организации съемок.
Профессионализм, пунктуальность коллег из ГДР проявлялись во всем. Слов «нет!», «не будет!», «невозможно» за весь съемочный период от немцев я не слыхал.
Готовили съемку эпизода, когда Трумэн в своем кабинете подписывает документ — распоряжение о бомбардировке японских городов Хиросима и Нагасаки. По сюжету — сцена ночная. Президент США в одиночестве мается, выбирая на карте города-жертвы. Кабинет освещен яркой хрустальной люстрой… Но решаться на бесчеловечный, зловещий поступок при сверкающих огнях — противоестественно… Что-то угнетало меня внутри.
Не та атмосфера: не было того, что бы подчеркивало это преступное деяние, за которым будут смерть, гибель сотен тысяч людей. Гибель в считанные минуты…
Вижу, и артист Масюлис (Трумэн), находясь в декорации, все чаще кидает раздраженные взгляды на люстру — неуютно ему в таком свете.
И Леонид Калашников — оператор, художник, тонко чувствующий световую гамму, — нервно вздыхает, мечется: то сядет, то встанет, то снова сядет… Снять так — художественно недостоверно! Перенести съемку на завтра нельзя — Масюлис уезжает…
Всех нас мучила наша советская привычка: чтобы в кадре что-то изменить, скажем, мебель, надо подписать у разных начальников полдюжины заказ-нарядов, открыть склады, достать транспорт, рабочих… К
Я отчаянно выкрикнул:
— Доктор Кун! Неужели в Германии сейчас нельзя достать торшер или, на худой конец, настольную лампу?!
Лотар Кун (художник-сопостановщик), удивленный моим восклицанием, сказал: «Айн момент!»
И через десять минут рабочие вкатили в павильон тележку, груженную кучей нужных нам приборов!
Так работают немцы.
Калашников снял эпизод потрясающе — почти так, как он приснился мне накануне: Трумэн, склонившись над столом, водил золотым пером по названиям японских городов, и жирная чернильная борозда поползла через Нагасаки… через Хиросиму… Свершилось самое чудовищное в XX веке злодеяние!
Студии «Дефа» и «Мосфильм» работали «в одной упряжке», равно заинтересованные в успехе фильма.
Прибыв на съемки в Финляндию, мы резко ощутили, что попали в мир иной — капиталистический.
Производственные услуги оказывала нам фирма «Суомен кувакасеттитуотанто». За все — деньги. За все — валюта. А поскольку Министерство финансов СССР своей «щедрой» рукой снабдило группу по «максимальному минимуму», то приходилось ужом вертеться, а нередко и унижаться..
Неприхотливый наш кинонарод согласился жить в загородных общежитиях. Я, Леонид Калашников, Семен Валюшок. Феликс Клейман, Владимир Репников — в доме для приезжих нашего посольства.
И вот первый удар — массовка! Одних только журналистов со всего света в форуме 1975 года участвовало более тысячи человек. Ладно, обойдемся двумястами, решил я. Но это должны быть личности. Представители разных народов и континентов: китайцы, арабы, японцы, негры, испанцы, кубинцы… Все — крупные журналисты. Но где их, умных, солидных, соответственно одетых, экипированных фото- и видеоаппаратурой, теперь взять?
Ассистенты привели мне первых попавшихся на улице типажей — неяркая, невыразительная масса. Никакие они не личности. А тут еще представитель местного профсоюза, защищающего интересы статистов, выдвинул требования:
— оплата за съемочный день с бесплатным обедом;
— плюс к ставке 10 % страховки;
— плюс 10 % в пенсионный фонд;
— плюс 5 % отпускных;
— плюс 5 % за амортизацию своего костюма;
— плюс 5 % за амортизацию фото- или видеоаппарата.
Меня кинуло в дрожь! Одному только статисту надо заплатить в два раза больше, чем выдающимся Андрюше Миронову и Саше Михайлову! Абсурд!
Звоню в Москву Н.Т.Сизову. Слышу:
— Женя, валюты нет! Придумай что-нибудь!
Придумал. Надо идти к послу. Визит вежливости ему я уже наносил, а сейчас пойду вежливо его «таранить». В конце концов я выполняю госзаказ, а не прокручиваю частное дельце!..
Владимир Михайлович Соболев, не подозревая, с какими «агрессивными» намерениями я прошусь к нему на свидание, бодро проговорил в трубку: