Судьба штрафника. «Война всё спишет»?
Шрифт:
Я бросал учебную гранату далеко и метко, глаз был натренирован попадать камнями и комьями земли в лягушек на реке, плавающих ужей, утят, в воробьев на току при обмолоте хлеба или сидящих на шляпках подсолнечника. Мне хотелось бросить настоящую боевую гранату сейчас так, чтобы все удивились дальности и точности броска, но выделяться сразу же после прибытия я не посмел.
После окончания занятий командир взвода негромко подозвал меня к себе. Взвод, возглавляемый помкомвзвода Ивлевым, поднимая пыль, потопал в село, а я шел с лейтенантом Козумяком. Он расспрашивал о моей прежней службе, узнал, за что меня направили к ним, и я подумал: «А тебя-то за что?» Я не знал, что в отдельную армейскую штрафную роту направляли для продолжения службы лучшие офицерские кадры. Офицеры воспринимали такое назначение неохотно, но потом из штрафной роты ни за что не хотели уходить.
Взвод наш размещался на колхозном дворе в овине, остальные взводы — в конюшне.
Наш помкомвзвода, бывший лейтенант Ивлев, как я узнал позже, воспитывался в детском доме, не имел родных и, может быть, поэтому легко и с охотой сходился с солдатами. Его коммуникабельность, простота общения рождала в окружающих симпатию.
Ивлев указал мне место на соломе возле себя. Я положил в головах свой тощий вещмешок, раскатал скатку и расстелил шинель. Вот и постель, вот мой дом, вот моя новая семья. Я лег отдыхать, сняв потные сапоги. Лежа на спине, я смотрел на снующих ласточек, стрелой влетающих в проем ворот. У них было гнездо, прилепленное к стропилам овина, из которого высовывались красные широко открытые нетерпеливые рты. Ласточка мгновенно бросала в них еду и, свистнув, стремглав уносилась из овина. Им не было дела ни до людей, ни до войны — надо было лишь кормить своих ненасытных горластых птенцов, продолжать свой род. Продолжу ли я свой?
Мы плохо были информированы о положении на фронте, наш замполит роты был косноязычен и проводил занятия, опираясь на несистематизированный газетный материал, причем не первой свежести, — газеты доставлялись нерегулярно и почти случайно.
А в это время развернулась битва в предгорьях Кавказа, на Тамани. Как реванш за поражение под Сталинградом, Гитлер готовил мощное наступление на Орловско-Курском направлении, где находились теперь и мы. Здесь с обеих сторон сосредотачивались огромные массы войск, боевой техники, накапливались вооружение и боеприпасы, строились глубоко эшелонированные (до 200 и более километров) оборонительные сооружения. Здесь должна была решиться кампания 1943 года, а возможно, и исход войны. Но в то время мы этого не знали.
После ужина было еще светло, солнце, казалось, с большой неохотой катилось к закату. Бойцы взвода занялись каждый своим делом: кто брился, кто штопал одежду, кто стирал в корыте обмундирование, а некоторые, собравшись в кучку, травили баланду, слушали завзятых балагуров и вралей.
В штрафную роту попадали люди в большинстве своем незаурядные. Тут были драчуны, выпивохи и бабники, дезертиры, нарушители воинской дисциплины, набедокурившие в своих частях, бывшие заключенные, были и такие, на которых несчастье свалилось случайно. 250 человек — 250 необычных судеб. Обычно офицеров за преступления посылали в штрафные батальоны, а в роты — только рядовой и сержантский состав, но в нашей роте почему-то были в небольшом количестве и разжалованные лейтенанты. В боевой обстановке они подменяли командиров взводов, руководили боем, в качестве помкомвзводов непосредственно находясь среди штрафников. Командиры же взводов находились в это время в ближайшем тылу на КП и поддерживали связь со своими помощниками посредством связных.
В штрафной роте я отдыхал, обретя душевное спокойствие от сознания того, что моя оплошность не принесла вреда, а я имею возможность искупить свою вину. Надежно срабатывала все та же мысль: не я первый, не я последний, погибли миллионы людей лучше меня, и я за их смерть прятаться не должен, тем более после всего случившегося. Я старательно и четко нес свою службу и ждал, когда смогу своей кровью и кровью врага смыть черное пятно на совести.
Бойцы роты все дневное время проходили подготовку. Оружие нам не выдавали, а стрельбы велись на безопасных участках — лощинах, оврагах. На стрельбах у меня были неплохие результаты, и командир взвода сказал, чтобы я занялся снайперской подготовкой. Он приказал старшине выдать мне снайперскую винтовку без патронов и инструкцию по снайперскому делу. Я начал изучать устройство оптического прицела к винтовке, правила маскировки, приемы обмана вражеских снайперов и другие премудрости — учет силы и направления ветра, освещенности, определение расстояния до цели и многое другое.
Однако вскоре снайперские винтовки у нас изъяли для организованных при 4-й гвардейской армии снайперских курсов, но выдали нашей роте в каждый взвод по одному противотанковому ружью. Меня назначили вторым номером расчета ПТР.
Помогал разобраться в этом новом для нас виде оружия лейтенант Васильев, пожалуй, самый образованный и интеллигентный офицер роты, бывший завуч школы. Он, как и многие другие, окончил офицерские курсы «Выстрел», недолго служил в 202-м запасном полку, а когда поступил приказ об образований 68-й отдельной армейской штрафной роты при 4-й гвардейской армии, одним из первых был назначен в нее командиром взвода. Командование, видимо, учитывало опыт воспитательной работы на гражданке. Непонятно, как сюда был назначен мой командир взвода Козумяк. Он закончил только 4 класса школы, писал неграмотно, разговаривал больше матом, как самый невзрачный солдат. Может быть, его направили в штрафную роту потому, что он был требовательный, педантичный служака, хорошо знал службу. Козумяк был участником Сталинградской битвы, выбился в лейтенанты из старшин путем долгой службы в армии.
Лейтенант Васильев толково объяснил конструкцию и назначение ПТР, его применение в бою, боевые качества, научил нас приемам стрельбы, устройству ячейки для ПТР и расчета. Ружье имело большую длину, и поэтому даже в траншее или в окопе в полный профиль оно не помещалось по высоте, и для него приходилось еще выкапывать приямок. Несмотря на большой вес, при выстреле оно давало большую отдачу, и если его плотно не прижать к плечу, то могло перебить ключицу. Поэтому к ружью прикреплялась ременная лямка, надевавшаяся на ступню ноги, с помощью которой приклад прижимался к плечу. После первой учебной стрельбы у меня расплылся синяк на правом плече, но это было ничто в сравнении с тем, как ПТР выматывало нас в походах.
Нам не пришлось долго жить в клуне на колхозном дворе — мы узнали, что на нашем участке фронта немец перешел в наступление. Рота покинула деревню вечером, и мы всю ночь двигались на запад, пройдя около 35 километров.
Стояла душная летняя ночь, небо затянуло черным покрывалом. Противотанковое ружье, скатка и вещмешок с солдатским скарбом обрывали плечи. Не знаю, какой был в этом смысл — ружья можно было бы везти при таких переходах и на подводах, но мы несли, спотыкаясь от усталости и боли во всем теле. Сон морил мое сознание, иногда я проваливался в небытие. Бывало, я даже видел сны, но, качнувшись вправо-влево, мгновенно просыпался. Сколько я спал на ходу? Если судить по снам, то долго, потому что сны были иногда очень длинные. Теперь-то я знаю, что самый длинный сон может спрессоваться в мгновение. Ни боль измученного тела, ни голод и жажда не ощущались так тяжело, как испытание сном. Где-то я читал, что в Англии в Средние века существовала самая мучительная казнь — приговоренному не давали спать, и он умирал через несколько суток.
За сутки мы проходили 30–40 километров. Один раз пройти такое расстояние нелегко, а ежедневно в течение недель и месяцев — очень тяжело. Иногда я имел возможность какое-то время держаться за повозку, тогда спать на ходу было удобнее, чем в строю колонны.
В предрассветной темноте проходили через какое-то село. У плетней стояли женщины, старухи и старики. Они выкрикивали фамилии своих мужей и сыновей — не отзовется ли? Не знает ли кто такого? Выносили к обочине ведра с водой, совали нехитрую деревенскую снедь и смотрели, смотрели в лица солдатам… Некоторые крестили колышущуюся в пыли людскую массу, что-то шептали…
Подул предрассветный холодный ветерок, унося в сторону пыль из-под солдатских ботинок и сапог. Дохнуло воздухом детства — запахом скошенного хлеба и придорожного разнотравья. Мы шли широкими полями.
Детство, детство, когда оно было! Помню, как с тремя старшими братьями Иваном, Михаилом и Василием выезжали в поле на косовицу — в то время мне было 6 лет. Я сторожил повозку с вещами, Орлика — холеного шаловливого жеребенка, который мешал косить хлеба. Игра с ним развлекала меня. Когда я чесал ему шею, он хватал зубами меня за рубашку на плече, захватывал кожу и больно ее прикусывал. Я визжал и отпрыгивал от Орлика, а он стремглав уносился в поле и, взбрыкивая, носился по стерне, стараясь увлечь с собой и меня. Стерня больно колола мои босые ноги, и я только подпрыгивал и повизгивал от удовольствия, смотря на резвящегося жеребенка.