Судьба — солдатская
Шрифт:
— Писатель, что ты все пишешь?
Тщедушный, хлюпкого телосложения парень глядит на Закобуню серьезно и убежденно.
— Что пишу? — произносит он наконец. — А то и пишу… Все пишу. Что увижу, что услышу — все пишу. На память надеяться нам, газетчикам, рискованно. Со временем из головы, как из решета, все уходит. А это забывать нельзя.
Закобуня, тужась под станиной, невесело пыхтит в ответ.
— Да скорей бы забыть. Что тут жалеть-то?.. Скорей бы все это кончилось!
Петр, принимая у Сутина свой пулемет, одобряет в душе Закобуню. В другой раз он сказал бы корреспонденту то же, а сейчас ему не хочется от усталости открывать рот. Он только одобрительно поглядывает
Сколько они идут так, Петр не знает: он потерял представление о времени, о пройденном пути. Мучительно старается понять, почему полк, отойдя с укрепрайона, занял оборону не на берегу реки Великой, где она течет через Псков… Вспоминается поле между Крестами и станцией Березки, где наши и немецкие танки, схватившись в танковом бою, жгли и кромсали друг друга… Петр перестает видеть шею Курочкина. Вместо нее — в воображении, конечно, — видит картину отгремевшего между Крестами и станцией Березки жестокого танкового боя, после которого на поле остались обгорелые бурые остовы и немецких, и наших танков, валяющиеся, как игрушечные, тяжелые башни с погнутыми пушками… обожженные танкисты… Когда видение исчезает, Чеботарев опять начинает видеть грязную шею Курочкина. Она перед ним качается, качается…
Дорога, вырвавшись из старого соснового леса, круто уходит вниз. Шея Курочкина пропадает снова. Перед глазами открывается глубокая котловина с речкой и мостом через нее. Глаза видят, как за мостом дорога поднимается в гору — отлогую, засеянную рожью, а дальше дремлет, прижавшись к лесу, деревня. Когда ноги ступают по шатающимся бревнам моста, Петр думает: «Вот почему не по шоссейкам идем! Куда тут немцам с танками да с машинами — не пролезут… На шоссе, может, давно бы нагнали нас они с техникой-то». И это маленькое преимущество их перед немцами наполняет сердце радостью. Он ощущает прилив сил. И в гору идти уже легче. И Петр идет, снова видя грязную, в потеках шею Курочкина.
В деревне делают привал. Его никто не ждал, поэтому команда воспринимается с какой-то неуверенностью.
Взяв алюминиевые котелки, Закобуня и Карпов с перевязанным плечом — задело осколком мякоть — бегут к колодцу. Петр, развалившись в тени у приземистой, почерневшей от дождей и ветра избы на вытоптанной скотом и птицей траве, наблюдает — бездумно — за командиром полка, который, раскрыв дверцу легковой машины, что-то по карте объясняет Похлебкину.
Предвоенный лоск с Похлебкина сошел. И Чеботареву смешно, как комбат, стараясь сохранить военную выправку, гнется перед машиной, заглядывая в карту. Когда машина, подняв хвост пыли, скрывается за поворотом, Похлебкин направляется к колодцу, где Буров уже наводит порядок. Идет он лениво, валко. И по тому, как он идет, Петр догадывается, что комбату этот переход достался труднее, чем бойцам и сержантам.
Возвращаются, поплескивая водой из котелков, Закобуня и Карпов. Петру жалко воду. Он встает и хочет крикнуть: «Полегче! Вы что, воду не носили?» — и вспоминает вдруг свой родной поселок, где он три раза в день
Женщины мелькают от изб к солдатам и обратно. Чеботарев видит, что они носят кринки и свертки. «Потчуют», — думает он, и ему вдруг хочется выпить холодного, из погреба, молока. Он встает, решает пойти со своим котелком в избу, но в это время из-за угла, переваливаясь, как утка, медленно выходит старая женщина с глиняным горшком в руке и направляется к ним. «Вот она, легка на помине», — мелькает у Петра, и он вновь садится.
Старуха подходит к ним. Руки у нее черные и все перевиты пухлыми синими венами. Она протягивает горшок Закобуне. Тот, приподнявшись на колени, улыбчиво смотрит в провалившийся рот старушки и берет молоко.
Закобуня наливает молоко в Петров котелок, и все по очереди прикладываются к нему.
Молоко парное еще. Чеботарев пьет его, и всплывают в памяти опять родные места. В нос отдает стайкой [4] и коровой. «А стала бы поить нас, отступленцев, молоком моя мать? — задумывается он. Растягивая глотки, он решает: — Стала бы. Мать — женщина… Из жалости бы стала. У них всегда на первом месте жалость», — и, нехотя оторвав губы от котелка, передает его Карпову.
— Да ты попей, попей, — сильно окая, просит старуха Петра и говорит: — Я поднесу, коль мало будет. Поднесу, — и по-матерински жалостливо посматривает на его бинт. — Пулей голову-то?.. Чем голову-то, задело, говорю?
4
Стайка — хлев.
— Не знаю, мать, — смутился Петр, — рана-то пустячная. — Может, осколком, а может, и камнем от валуна. Там, на УРе, валунов было много.
Старуха вздыхает, подперев сухой подбородок рукою, печально вглядывается в их лица, а Петру кажется, что она сейчас думает не об их солдатской доле, а о судьбе всей страны, народа, и ему становится невыносимо тяжело. «Не оправдали мы твоих надежд, мать», — думает, опустив глаза, Петр. Старуха, видно, понимает мучения Чеботарева и, отвернувшись, молчит. Пауза длится долго. Потом она спрашивает:
— А можо, еще принести молочка-то?
— Спасибо, мать, — тихо произносит Петр и смотрит на Закобуню с Карповым, которые, очевидно, думают о том же, о чем думает и он.
Старуха опять молчит. Вытирает концом черного платка выцветшие глаза и начинает, напирая на «о»:
— У меня вот тоже где-то сынок… мойер… — И крестится: — Сохрани его, господь! — И к ним: — Дай бог и вам благополучия! — Потом вдруг как бы выговаривая, с насмешкой: — Сказывают, немец уже к Ленинграду идет. Скоро вас обгонит? — И к Петру: — Ты вот с виду-то богатырь… а… не бьешься — каблуки сбиваешь…
Глаза старухи начинают слезиться. В них нет уже ни насмешки, ни укора. В них стоит один немой вопрос: почему же армия отступает?
Закобуня передает котелок с молоком опять Петру. Сам вытирает кулаком губы. Обиженно усмехнувшись, говорит старухе:
— Ты, мать, того… вроди як енерал. Усе видишь крашче командиров.
Злую шутку его никто не принимает. И Карпов и Чеботарев глядят на него осуждающе, с неприязнью. Закобуня, видно, и сам начинает понимать, что сказал не то, и смущенно опускает глаза, потянувшись за ломтем шпига.