Судьба — солдатская
Шрифт:
— А ты не трогай их. Не трогай, и они тебя перестанут кусать. Эта тварь такая. Я ее знаю.
— Ты лучше дай мне пару патронов. У тебя же в диске есть, — стукнув ладонью по лбу, чтобы убить очередную «тварюгу», просил Закобуня.
— Зачем тебе патроны? — вмешался Карпов. — Пулемет… он надежнее.
— Какой же я боец без оружия? — возмутился Закобуня.
— Как какой? — усмехнулся Карпов, не перестававший страдать от раны, полученной еще на УРе. — Вот пойдем в атаку, ты прикладом будешь бить — руки у тебя длинные. Мы же винтовку у тебя тогда не попросим?
К ним подошел Курочкин.
Невеселый разговор
— Как же я промазал?
— В Ферапонта? — спросил Чеботарев и сказал: — Торопиться не надо было.
— Не Ферапонт он теперь для нас, а сука, — нахмурившись, поправил его Курочкин.
В стороне, перед позициями третьего взвода, какой-то смельчак переползал от трупа к трупу гитлеровцев и совал в вещмешок гранаты.
— О це снабженец! Може, наикрашче Шестунина, — бросил Закобуня и сполз на дно окопа — вокруг, взрыхляя землю, свистели пули.
— Заметили, — сказал Карпов.
Чеботарев не слушал их. Привалившись к стенке окопа, он думал, удастся ли им выбраться отсюда. Вспомнил — будто затем, чтобы навсегда проститься, — об отце, о матери, о Вале… Взгляд скользнул за окоп. Остановился на расщепленном стволе старой березы. В первый день, когда полк только занял здесь оборону, он, Чеботарев, выбравшись вечером из окопа, перочинным ножом вырезал на ее комле слова: «Здесь сражались Чеботарев, Карпов и Закобуня — бойцы батальона Похлебкина». Хотел резать дальше: указать полевой номер части. Но в это время к нему подполз Вавилкин, который на днях от должности младшего оперуполномоченного был отстранен и списан в полк на должность командира взвода и временно, пока командовать было некем, выполнял отдельные поручения при штабе полка. Прочитав надпись, Вавилкин положил Чеботареву на плечо руку и сказал: «А из разрезов-то слезы бегут… Плачет береза-то. Терпеливая, а плачет». И действительно, она давала сок. Чеботарев вслух удивился: «Лето, а все… плачет». И смотрел, как Вавилкин уже полз к соседней траншее — она вела к штабу полка, возле которого сидел корреспондент. Перед тем как Вавилкин спустился в траншею — видел Чеботарев, — корреспондент вынул из кармана брюк блокнот и, положив его перед собой, что-то записал…
С пулеметчиком и вторым номером в окоп пришел Шестунин. В руках он держал набитые патронами два диска. Передав диски Карпову, стал приглядываться к местности правее озерка.
Темнело.
Немцы изредка пускали ракеты. Шестунин не обращал на ракеты внимания. Оглядев местность, он приказал пулеметчикам, которых привел, располагаться в стрелковой ячейке Сутина. Только после этого Шестунин заговорил с Чеботаревым.
— Мы тут вроде смертников будем… — усмехнулся он одними углами губ. — Знаешь, у японцев?.. — И стал объяснять задачу, возложенную на них по плану прорыва.
Чеботарев хмурился, слушая. Карпов перепроверял, правильно ли заряжены диски. Пальцы Чеботарева нервно впились в пулемет — не от страха, а от неведения, оттого, что впереди все — как пропасть. Когда Шестунин замолчал, он прошептал так, чтобы слышал один старшина:
— А полк тоже хорош — бросил нас, и хоть бы что.
— Об этом рассуждать будем после, — обрезал Шестунин и вынул из кармана по сухарю каждому. — Погрызите лучше вот.
Закобуня, выклянчивший все-таки у Карпова обойму патронов, повеселел. Примостившись
— О це старшина гарный. И перед смэртю снабжае людэй! — И стал говорить по-русски: — Раз такое дело, то и меня оставляй с собой. Все-таки здесь мои друзья, — и остановил вопросительный взгляд на Чеботареве.
— Нам долговязые не нужны. Как каланча, будешь только маячить и выдашь нас, — невесело пошутил Чеботарев.
— Что ты так с ним? — улыбнулся опять одними краями губ Шестунин. — Пусть остается, раз хочет. И там будет не сладко, и здесь — выбор-то маленький. — И, заметив, что у Закобуни в руках не самозарядная винтовка СВТ, нахмурился: — А где твое оружие?
— Как где, вот оно, мое оружие — трехлинеечка.
— СВТ где, я спрашиваю?
— Сдал на склад, — поняв старшину по-своему, съязвил Закобуня. И стал объяснять: — Что же мне с ней, погибать?.. Дерьмо она же, не стреляет! Как ни чисти, одно и то же.
— Она не дерьмо, а личное твое оружие, — наставительно заговорил старшина. — Анархию здесь не разводи. В другой обстановочке я бы показал тебе, что она за дерьмо. За оружием уход умелый нужен. — И замолчал, чувствуя свою неправоту — конструкция СВТ была неудачной, так считали многие.
Мимо, стягиваясь на правый фланг, то и дело проходили группами по три-четыре человека бойцы и младшие командиры, большей частью забинтованные. Шли пригнувшись. Когда немцы освещали землю ракетой, они замирали и ждали, пока ракета не потухнет. На них, застывших в самых диковинных позах, смотреть со стороны было смешно, и Закобуня по этому поводу отпускал шутки, но они не вызывали даже улыбок.
В стороне по изувеченному боем кустарнику катили оставшуюся без снарядов сорокапятимиллиметровую пушку. Рисковали артиллеристы, но оставлять врагу сорокапятку не хотели.
Ветер усиливался. Орешник шумел и заглушал звуки.
Последними прошли солдаты, сгибающиеся под тяжестью минометов, мины к которым исстреляли еще днем, перед тем как немцы окружили батальон.
За минометчиками прошли, катя за собой «максимы» без лент, пулеметчики.
Замыкающими были Стародубов, Варфоломеев и Вавилкин.
Возле Шестунина Стародубов остановился. Тихо спросил:
— Приготовились?
— Приготовились, — прошептал старшина.
— По сигналу… не мешкать… идти за нами следом. Стрелять, значит, только в случае если гитлеровцы откроют по батальону стрельбу.
Он подал Шестунину руку, потом обнял его. Кивнув Варфоломееву, возглавлявшему правофланговую — самую ответственную — штурмовую группу, пошел дальше с ней. Не пригибался. У поворота траншеи на ходу помахал оставшимся во главе с Шестуниным рукой. Силуэт его могучей фигуры четко вырисовывался в ночи.
Установилась гнетущая тишина. Только шумел ветер да горели в небе звезды.
И в душе Чеботарева рождались странные, противоречивые мысли. Звезды напоминали ему о незыблемости всего, что создано природой, а ветер — о чем-то непостоянном. С одной стороны, все выглядело подчиненным железному закону постоянства и вечности, с другой же — неустойчивости и обреченности. И Человек — единственное детище природы, способное осмыслить все это и заставить служить себе, — предстал перед Петром жалким существом, лишенным понятия и целеустремленности, мелким эгоистом, забывшим о высоком смысле своего назначения.