Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве
Шрифт:
Желания вот так понимать эту битву или совершать на нее вылазку у меня нет. Но я нередко возвращаюсь к Вердену мыслями. Случись ему всплыть в беседе, по радио или в книжке – и сердце мое бьется чаще. Помню, как много лет назад смотрел по телевизору документалку про Первую мировую и, в частности, про Верден. Из уст рассказчика прозвучала такая фраза: «Это сражение было одним из самых жестоких, самых зловещих в военной истории». Говорил он, насколько я помню, с британским акцентом. И сделал особое ударение на этих словах, что сражение было «жестокое» и «зловещее». Едва ли когда-нибудь раньше я слышал, чтобы битву называли в документалке «зловещей». Жестокой – да. Но война – она такая всегда. Поэтому удивительно, что в этом конкретном фильме после слова «жестокое» рассказчик сказал и что-то еще. Он продолжает, и голос его становится выше и громче. Слово «зловещая» он произносит, будто плюясь. Непохоже на те слова, какие обычно выбирают и произносят в документалках по телевизору.
В «Тропах славы» у Стэнли
Вот и вся сцена, весь ужас окопной войны примерно за пять минут. Ужас, но и не только. Что же здесь не только ужасает, но еще и обескураживает? Часы. Четкий временной расчет. Такой временной расчет был в Первую мировую принципиальным моментом окопной войны. Время обстрела нужно было рассчитывать вплоть до секунды – так снаряды, по крайней мере в теории, будут разрываться непосредственно перед наступающими солдатами, расчищая им путь сквозь ряды неприятеля, но не заденут при этом своих. На практике, разумеется, была куча случаев, когда расчеты давали сбой – с катастрофическими последствиями. Но если не придираться к ошибкам, эта война строилась на временном расчете. Четком расчете.
Чувство от этого факта – примерно такое, как если бы человек попал в ад и обнаружил, что там над озерами серы и пламени ходят трамвайчики – причем по неукоснительно точному расписанию.
Говорят, что мужчина, который на момент битвы при Вердене командовал немецкими силами, – а звали его Эрих Георг Себастьян Антон фон Фалькенхайн – вступил в сражение с четким (вот и опять это слово, «четкий») намерением устроить битву на истощение. Иначе говоря, в этой битве он не стремился ни выиграть, ни проиграть. Вместо этого он хотел создать такую ситуацию, чтобы было как можно больше смертей. Хотел заставить французскую армию истечь кровью. Вероятно, он понимал, что какой-то кровью поплатится и его армия тоже. Так уж устроены битвы. Фалькенхайн, конечно, надеялся, что за счет тактического превосходства ему удастся пролить больше крови, нежели потерять.
Но сам этот факт, что Верден был спланирован именно с целью заставить врага истечь кровью, делает эту битву чем-то беспрецедентным даже по меркам Первой мировой – войны, в которой поразительно жестокие, опустошительные и зловещие битвы шли вообще сплошняком. Под Верденом стало внезапно явным одно обстоятельство, которое в прежних сражениях в Первую мировую было лишь имплицитным – тайным, если угодно. Под Верденом война обратилась в машину для убийств и таковой себя осознала. В отличие от более ранних битв в Первую мировую, которые были машинами для убийств по факту, Верден как машина для убийств был именно сконструирован. Тут можно лишь строить домыслы, но нетрудно представить, что если бы сконструированная им под Верденом машина для убийств всосала и порешила затем все население Франции целиком, то это, с точки зрения Фалькенхайна, было бы эффективно и здорово. В реальных условиях это, конечно, было недостижимо. Чтобы в одной битве убили вообще всех – такого не бывает. Но как же сама идея – идея единственной битвы, в которой убьют вообще всех, каждого из ныне живущих, повсюду? Не бродила ли где-нибудь в педантичном мозгу пруссака Фалькенхайна идея той битвы, где убьют вообще всех, – битвы, которая будет действительно и по правде совершеннейшей и обстоятельнейшей из всех спланированных когда-либо, в которой в итоге умрут вообще все? Короче, чего бы там Фалькенхайн ни пытался устроить конкретно, народу он угробил порядочно.
Именно с этой целью, как мы уже указали, – по крайней мере теоретически – был устроен Верден. Он был спланирован так, чтобы убили как можно больше людей. В мемуарах, написанных уже после войны, Фалькенхайн сравнил ту битву с насосом. Для него Верден был насосом, чтобы выкачать из французской армии кровь до последней капли. Насос для выкачивания крови из тел – метафора на удивление механистическая. Но именно так вроде бы все и представлял себе Фалькенхайн.
Подсчитано, что Верден обошелся в 375 тысяч смертей французской стороне и в 335 тысяч – немецкой, то есть за какие-нибудь триста дней, пока длилась битва, погибло более 700 тысяч человек. Среди французов, как и рассчитывал Фалькенхайн, смертей было больше, чем среди немцев. Но все-таки думается, что Фалькенхайн вряд ли предвидел расклад, при котором его же армия, то есть немцы, потеряют убитыми более 300
Фалькенхайн и вправду устроил насос, чтобы выкачивать кровь из армий. Но насос этот оказался таким большим, что выкачал жизнь из трех четвертей миллиона людей. Он просто выкачивал кровь – и кровью сочился.
Жертвой фалькенхайновой кровокачки стал и уже упомянутый Франц Марк. Марк был немцем и, по стратегии Фалькенхайна, в числе жертв не планировался. Еще Марк был художником и одним из основателей известного художественного объединения Der Blaue Reiter («Синий всадник»). В тот или иной момент членами или друзьями Der Blaue Reiter были такие знаменитые художники, как Кандинский, Август Макке и Пауль Клее. Августа Макке тоже убили в боях Первой мировой. Его убили 26 сентября 1914 года, почти на два года раньше, чем Франца Марка. Гибель Макке стала для Франца Марка тяжким ударом. 23 октября того же 1914-го Марк писал Марии из городка под названием Ажевиль, что в департаменте Мёрт и Мозель на северо-востоке Франции. «Гибель Августа – ужас для меня, – писал Марк, – как мне преодолеть ее изнутри и какую занять позицию относительно нее – последнее вполне буквально; голый факт не укладывается у меня в голове».
II. Ужас и скорбь Первой мировой все ближе подводят нас к одной конкретной картине, которую Франц Марк написал прямо перед началом войны, и мы бы отчаянно хотели эту картину понять, но как это сделать – пока не знаем
Смерть людей вроде Августа Макке и Франца Марка напоминает нам об одном обстоятельстве – если задуматься, вполне очевидном. Солдаты, погибшие в сражениях в Первую мировую, были не только солдатами, но еще и обычными, рядовыми жителями Германии, Франции, Англии, Америки и разных других стран. В большинстве своем – молодыми. Положение этих молодых людей в обществе было самым что ни на есть разным. Одни из рабочего класса, другие – из аристократии. Все подряд. Некоторые из тех, кто погиб под Верденом, были как Франц Марк – художники и интеллектуалы. Такая вот простая истина битвы при Вердене: в ту кровокачку засунули массу людей – самых что ни на есть разных. Кровокачке Вердена скормили широчайший срез мужского населения Германии и Франции.
Следует, разумеется, полагать, что люди вроде Августа Макке, Франца Марка и еще люди вроде Эриха фон Фалькенхайна не то чтобы очень хотели погибнуть в сражениях Первой мировой. «Давайте прямо сейчас все пойдем и умрем», – никто такого не говорил. Ну, то есть из головы трудно выкинуть мысль, что как-то, каким-то причудливым образом, люди действительно имели это в виду – «давайте прямо сейчас все пойдем умирать». Но никто такого не говорил. И еще, как мы знаем от Франца Марка, когда реально умирали конкретные люди, которых он знал лично, вроде Августа Макке, – для его системы координат это было шоком, к такому он был не готов. У него не было инструмента, чтобы подступиться к этой новой действительности – когда столь яркая личность может внезапно погибнуть в самом расцвете лет. Из писем Франца Марка мы знаем, что он надеялся пережить войну и, в частности, надеялся пережить Верден. У нас даже есть письмо (выше была цитата из него), которое Франц Марк написал жене в последний день жизни. Это письмо надежды – его автор рассчитывает, что выйдет из горнила войны живым. Справедливо также предположить, что Франц Марк был не очень-то без ума от составляющих суть войны убийств и смертей, – на поверхности, во всяком случае, этого нет.
Спустя пару дней после письма от 23 октября 1914 года Франц Марк отправляет Марии еще одно. Заканчивается оно так: «Чувствую себя хорошо, но мне очень грустно. Не могу смириться с гибелью Августа. Сколько же мы все потеряли – это подобно убийству; не могу принять солдатскую трактовку „смерти от вражьей руки на благо страны“, хотя вообще к ней привык. Ужасно страдаю от этого».
Некую форму такого страдания наверняка испытывал и Эрих фон Фалькенхайн. Вряд ли убийства и смерти приносили ему какое-то удовольствие. Его замысел устроить под Верденом ту кровокачку, сколь бы жуткой и образной эта метафора ни была, – это вовсе не замысел убивать просто ради убийства. Фалькенхайн, конечно, воображал, будто его кровокачка – это механизм, который поможет закончить войну. Назначением его кровокачки было, видимо, измотать французскую армию до того состояния, что французы, как говорится, просто бы выкинули белый флаг. Французский народ был бы сыт всем этим по горло. Политики добивались бы прекращения огня и предлагали бы какие-то условия мира. Может, французы сходу признали бы поражение. Или французские солдаты взбунтовались бы и сложили оружие, увидев, сколько их боевых товарищей истекли кровью под Верденом. В воображении Эриха фон Фалькенхайна все эти варианты исхода, как следует полагать, отнюдь не были невозможными. В своих мемуарах, о которых мне только рассказывали, а сам я их не читал, и в позднейших трактатах про Первую мировую и, в частности, про Верден, которых я не читал тоже, Фалькенхайн делает множество заявлений в таком духе.