Судьба
Шрифт:
Администрация надеялась, что рабочие, благодаря дешевизне на водку, станут пить, начнутся пьяные дебоши и тогда будет повод применить силу.
Но на приисках поддерживался идеальный порядок. В магазинах от водки ломились полки, но ее никто не покупал.
Бастующие ответили Грюнвальду, что забастовка прекратится в том случае, если будет установлен восьмичасовой рабочий день, разрешены рабочие собрания, уволены десятники, которые издеваются над рабочими, и вместо них назначены десятники из самих рабочих.
Требования бастующих были отклонены.
— Светопреставление! — удивлялся исправник, выслушивая доклады урядников. — Даже на горькую не клюют!
Грюнвальд был отозван. Вместо него из Петербурга прибыл новый главный инженер Теппан, высокий холеный блондин с золотой челюстью. Он пригрозил насильственным выселением из бараков. Рабочие ответили, что штрейкбрехеров они не пустят на прииска, а бараки освободят только в том случае, если корпорация согласится отправить рабочих и их семьи на родину за свой счет.
Под угрозой судебной расправы было запрещено рабочим ночью выходить на улицу. С вечера до утра по приисковым поселкам сновали пешие и конные казачьи патрули.
Исправник кричал на урядников, топал ногами, требуя разыскать зачинщиков. Те в свою очередь наседали на десятников. Но зачинщиков не удавалось обнаружить, хотя по всему было видно, что забастовку направляет чья-то твердая, уверенная рука.
В каждом бараке был избран староста из самых уважаемых рабочих. Об этом администрация знала и всех старост взяла на учет. Все остальное происходило в глубоком секрете. Даже рабочие не знали, что старосты на своем тайном собрании выдвинули выборных — по одному от каждого прииска. А уже выборные избрали стачечный комитет для руководства забастовкой. Фамилии членов стачкома знали только выборные.
Вскоре стачком выработал от имени всех бастующих требования к администрации: продолжительность рабочего дня — восемь часов, оплату работы производить один раз в месяц, наличными; рабочим, занятым на подземных работах, повысить заработок на двадцать-тридцать копеек; все вопросы, касающиеся заработной платы и организации питания рабочих, администрация должна будет решать совместно с выборными от рабочих; разрешить рабочие собрания и выпуск рабочей газеты.
Однажды вечером к Федору домой пришел Трошка. Федор и Майя обрадовались нежданному гостю, посадили его за стол и стали поить его чаем. Трошку любили и уважали на прииске. Федор гордился, что дружен с таким человеком.
После чая Трошка не спешил уходить. Майя, не вмешиваясь в разговор мужчин, мыла посуду. Она видела, как Трошка вытащил из-за пазухи какую-то бумагу и показал Федору. Потом сказал:
— Прочитай это лесорубам. Пусть тоже знают.
Федор, не говоря ни слова, взял у Трошки бумагу и тоже спрятал за пазуху.
— Что он тебе дал? — спросила Майя, когда Трошка ушел.
Федор без слов показал Майе бумагу. Это были требования стачечного комитета к администрации корпорации.
Майя прочитала бумагу вначале про себя, шевеля губами, потом вслух. Как
Федор понял состояние Майи, скомкал бумагу, чтобы бросить ее в печку. Майя остановила его. С одной стороны, ей было лестно, что сам Трошка доверяет ее Федору, с другой — она боялась за мужа. Но если Федор сделает то, о чем его просят, осторожно, предупредит лесорубов, чтобы те молчали, может, и обойдется.
Майя сказала об этом Федору.
— А если пронюхают и посадят в острог? — заколебался Федор. — Что тогда будет с вами?
Майя через силу улыбнулась:
— А ты сделай так, чтобы не пронюхали.
У Федора на душе стало легче. «Значит, Майя не против, чтобы я помогал Трошке», — с теплотой подумал он, ласково глядя на жену.
— Я поеду к ним на ночь. Ладно? — сказал Федор.
Майя, помолчав, ответила:
— Делай, как лучше.
Когда Федор приехал к лесорубам, те еще не ложились спать. Федора встретили громкими, радостными возгласами.
— Ну что нового на приисках? — спрашивали у него.
— Погодите, дайте согреться. — Федор подошел к печке.
Ему налили горячего чая, подбросили в печку дров, потеснились, чтобы гость сел.
— Как там забастовка?
— Говорят, меня могут в острог упрятать, если казаки узнают, что я рассказываю вам о забастовке, — вместо ответа сказал Федор.
— А откуда они узнают? — спросил самый пожилой лесоруб Иван Чэмэй.
— Да мало ли что?.. Кто-нибудь проговорится.
— Да ведь здесь все свои.
Федор достал из-за пазухи бумагу, которую дал ему Трошка, с грехом пополам стал читать ее про себя по-русски и вслух переводить по-якутски.
Слышно было, как в печке потрескивали дрова.
— Вот это разговор! — с восхищением сказал Чэмэй, когда Федор кончил читать и переводить. — Вот так русские!
Федор слышал возбужденные голоса:
— Не дают себя в обиду!..
— Ах, какие молодцы!..
— Нам бы с ними заодно!..
…Утром, когда Федор привез на прииск лес, к нему подошел Трошка и спросил, был ли он у лесорубов.
Федор редко улыбался, но на этот раз показал Трошке ровный ряд белых зубов:
— А как же? Был.
— Что говорят лесорубы?
Федор огляделся, желая убедиться, что их никто не слышит:
— Говорят, нам бы заодно с русскими.
— Дело говорят, — одобрил Трошка и как бы мимоходом сказал: — Нынче вечером приходи в баню Липаевского прииска. Буду ждать тебя.
— Ладно, приду, — ответил Федор.
Вечером Федор не стал мешкать, распряг оленей, отпустил их в лес, а сам заспешил домой.
Дома Федора, как всегда, встретили радушно. Семенчик забрался к отцу на колени и попросил спеть. Пел Федор сыну всякий раз одну и ту же песню, но Семенчику не надоедало ее слушать.