Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Успехи в учебе как-то гасили мою тоску. А после письма, полученного на адрес тети Тани, в котором родители сообщали, что они купили корову и у них есть маленькая хата, я постепенно как-то успокоился. Повеселели и дедушка с бабушкой, и я уже стал отсчитывать, сколько дней осталось до зимних каникул. Как я ждал приезда мамы!
Школьные оценки в те далекие тридцатые годы были совсем не такие, как сейчас, выставлялись не по пятибальной системе. Плохая отметка в тетради или в дневнике состояла из четырех букв «неуд» — неудовлетворительно. Средняя отметка, теперешняя тройка, обозначалась двумя буквами «уд» — удовлетворительно, четверка — знаком «хор», а пятерка обозначалась — «оч. хор.» Но так как я уже со старта взял курс на
Повивальные услуги бабушки в сентябре и октябре тридцать первого года как никогда пользовались спросом. Ее приглашали богатые люди и чиновники районных властей. Время от времени она баловала меня гостинцами: то конфет принесет, то пирог, завернутый в полотенце. Так что голода я не чувствовал, хотя год и был неурожайным.
И вот в это спокойное мое полусиротство вдруг неожиданно, как гром с неба, свалился случай, который надолго поселил страх в моей душе. Произошло это где-то в середине октября. Мы с соседскими ребятишками играли на выгоне в лапту. Солнце уже садилось, собрались мы по домам, как вдруг группа ребятишек затеяла новую игру: стали валить на землю друг друга. В эту кучу-малу попал соседский мальчишка, Володька Качурин, мой ровесник. Обидевшись, что я крепко зажал его шею, он начал чем-то мазать мне губы и даже что-то запихнул в ноздрю. Вначале я ничего не понял, но, спустя несколько секунд, почувствовал, что губы и языку меня горят, а в ноздрях разгорается пожар. Тут я увидел в его руке зажатый лоскут красного перца и сразу все понял.
Проворно вскочив на ноги, я побежал домой, припоминая на ходу, что где-то у бабушки на полочке лежит несколько стручков красного перца. Дома нашел их, разрезал ножом один стручок. Я успел до прихода бабушки (иначе она, конечно, мне бы помешала) сделать свое дело и кинулся на выгон. Губы мои и ноздри горели пламенем, и как я не отплевывался, легче не становилось. Я боялся только одного, чтоб Качурин не ушел домой. Но Володька был на месте. Я с ходу сшиб его с ног, повалил и, зажав за шею, принялся тереть стручком губы и даже ухитрился всунуть его ему в ноздрю и несколько раз повернуть.
Отомщенный, я вскочил на ноги и спрятал в карман перец, а когда вспомнил, чьему сыночку натер губы, мне стало не по себе. Отец Володьки по всему околотку слыл не только пьяницей, но и отпетым хулиганом. Потеряв где-то на Гражданской войне ногу, он ходил на деревянном протезе, который прикреплял к ноге в коленном суставе. Когда погода была сырая, стоило ему пройти, на земле оставался след в виде ямки. Летом и осенью носил на фуражке, а зимой на шапке засаленную красную тряпку, подтверждающую его участие в партизанской войне. Все у нас боялись Володькиного отца. Слыл он сквернословом, матерщинником и часто устраивал драки. Я еще не успел покинуть выгон, как услышал вой его капризного мальчишки, обидеть которого означало навлечь скандал на свою голову. Так оно и случилось.
Наскоро поужинав, я залез на печку и стал прислушиваться к каждому звуку, доносившемуся с улицы. Предчувствие не обмануло меня. Я услышал хриплый голос отца Володьки еще на той стороне улицы. А когда о двери наших сенок загрохотала его дубовая палка, сердце мое захолонуло. Обеспокоенный дедушка вышел из избы и тут же вернулся вместе с хромым партизаном.
— Где это ваше кулацкое отродье? — громко крикнул он и со всего размаха стукнул палкой о стол. Потом подошел к печке, сорвал с меня и бабушки ватное одеяло и принялся так исступленно колотить деревянной ногой, что бабушка, замахав руками, стала умолять разъяренного партизана угомониться. Но тот расходился все сильнее и сильнее. Каких он только угрожающих слов не наговорил в адрес кулацкого семейства, пообещал тут же натереть
— Когда проходил мимо Нюшки, не видел: свет-то у нее горит?
Упоминание о Нюшке несколько успокоило красного партизана. Нюшка, местная самогонщица, в любое время находила для выпивохи бутылку самогона.
— Только сегодня выгнала, свежий у нее, да проси первака, — хмуро произнес партизан и присел на лавку, время от времени поглядывая на печку, где я зарылся в ватное одеяло.
Дедушка пришел быстро, достал из кармана бутылку, заткнутую серой тряпицей, и поставил ее на стол. Бабушка, понимая, что нужно спасать положение, быстро достала холодную пшенную кашу, разрезала ее на несколько кусочков и положила на стол луковицу и ломоть хлеба. Себе дедушка наливал по четверть стакана, партизану по полстакана, и тот двумя огромными глотками опрокидывал самогон в широко раскрытый рот. Утеревшись рукавом, нюхал хлеб, потом откусывал кусок.
— Крепок сатана, сразу видно, что первак!
В напряжении, свернувшись как пружина, я не пропускал ни одного слова красного партизана, всем сердцем чувствуя, как он постепенно отходит и даже начинает похваливать дедушку. Только тогда я понял, что меня он теперь не убьет и глаза красным перцем не натрет.
Из нашей избы Володькин отец ушел, только опорожнив всю бутылку самогонки. И прежде чем взяться за скобку двери, он еще раз стукнул деревяшкой и крикнул мне:
— Понял, мерзавец?
Я только тихо простонал. Долго еще томило мою душу это потрясение. Когда я в школе во время переменки случайно натыкался на Володьку, то тут же старался увильнуть, с тем чтобы не встретиться с ним взглядом, не заговорить. Я стал его бояться. А красный перец, что лежал на полочке, бабушка куда-то надежно спрятала. Так что сталинский лозунг «борьбы с кулачеством на базе сплошной коллективизации» чувствовали и дети, воспринимая все происходящее довольно остро.
Перед Рождеством мы вместе с бабушкой ходили к заутрене в церковь, где исповедались и причастились. Школьникам тогда запрещалось ходить в церковь, и я старался не попадаться на глаза знакомым. Перед тем как идти в церковь бабушка, как и раньше, расчесала мне частым гребешком с лампадным маслом волосы, нашла где-то спрятанный крестик и повесила мне на шею. Хотя в школе нас заранее предупредили, что Христа славить октябрятам нельзя, я рано, когда на улице только залаяли собаки, обеспокоенные хождением людей, идущих в церковь, осторожно, крадучись пошел к тете Тане, постучался и пославил ей Христа. Она расцеловала меня и дала пятачок. Это было последнее в моей жизни рождественское христославие.
А после Нового года мне пришлось испытать еще одно потрясение. Однажды на первый урок вместе с учительницей вошла пионервожатая, высокая девушка из старшего класса. Над нагрудным карманчиком ее белой кофточки был приколот какой-то до сих пор незнакомый мне голубой значок. Девушка поздоровалась. Мы встали, хором ответили на ее приветствие и сели. Она взяла мел, подошла к доске и размашистым движением руки начертала на доске силуэт своего значка и вывела на нем три крупных буквы «СВБ». Повернувшись к нам, она спросила:
— Вы знаете, что это за значок?
Мы хором протянули:
— Н-е-е-т…
Пионервожатая объяснила, что этот значок может и должен носить тот, кто вступит в Союз Воинствующих Безбожников — «СВБ». Вряд ли за последующие десять лет учебы в школе я буду так подавлен тишиной замершего класса. И мальчики и девочки — все были крещеные и носили крестики. Уже с первых дней учебы их заставили снять. Однако само слово «безбожник» звучало в крестьянских семьях как что-то позорное, святотатственное и греховное. Пионервожатую ничуть не удивила эта тишина, и она строгим голосом сказала: