Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Когда ребятишки выскочили на улицу, Сережа достал из кармана узелок, развернул его и положил на стол.
— Вот все, что вы мне давали в дорогу.
— На что же ты гостинцы-то покупал? — спросила бабушка.
— На свои.
— Откуда они у тебя? — спросила мама.
— В Рождество Христово наславил. Два рубля семьдесят три копейки.
— А два серебряных рубля откуда? — удивилась мама и, не дождавшись ответа, взглянула на деда. — Ты, папаша?
— Я, — ответил дедушка, — на тетради и учебники давал.
Мама взяла со стола два серебряных рубля и протянула
— Спасибо, папаша.
Дедушка отстранил ее руку.
— Пусть оставит себе. На пустое не потратит, а учебники и тетради покупать все равно придется.
За ужином бабушка предупредила нас, братьев, что завтра поведет в церковь, к обедне, исповедоваться и причащаться. Петьку, который еще ни разу не был на исповеди, бабушка наставляла:
— Не забудь, Петюнька, когда батюшка накроет вас всех ризой и будет спрашивать, говори одно и то же: «Батюшка, грешен, батюшка, грешен». А потом вас причастят.
Уже засыпая, я с печки слышал отчетливый шепот Петьки: «Батюшка, грешен, батюшка, грешен».
Первое, что я увидел, проснувшись утром, — аккуратно сложенные на широкой лавке стопочки одежды. Я сразу вспомнил, что сегодня мы идем к обедне. Бабушка хлопотала у шестка, мама, сидя на табуретке, кормила грудью Зину. Сережа уже пришел из землянки и протирал свои ботинки. Младшие братья и Мишка еще спали. У Толика из-под щеки торчал красный чертик. Увидев, что я проснулся, бабушка сказала:
— Буди Мишку, Ваня, да поскорей умывайтесь и одевайтесь, маманька до полночи колготила с вашими рубашками и штанами.
Когда мы все были одеты и обуты, бабушка смазала наши головы лампадным маслом, причесала гребешком. Она уже одела длинную кашемировую юбку и темную кофту, которые приготовила для того, чтобы идти в церковь.
— Ну, милые мои, теперь пошли, — сказала она.
— А завтракать, бабаня! — возмутился Толька.
— Запомни на всю жизнь, перед причастием есть грех, — сказала бабушка, повернулась к иконе, перед которой мерцала лампада, трижды перекрестилась. Глядя на нас, старших братьев, младшие тоже стали креститься, путая левое плечо с правым…
И вот теперь, вспоминая волнения моих младших братьев перед первой исповедью, я с горечью сожалею, что она была для них не только первой, но и последней. Мы еще не знали и не ведали, что в Москве, на монетном дворе уже чеканят миллионы маленьких значков, на которых будет три буквы «С. В. Б.», что означало «Союз Воинствующих Безбожников», не знали, что недалек тот день, когда наши учителя, снимая с нас крестики, приколют к рубашонкам эти значки и назовут нас «октябрятами». Будут настойчиво убеждать, что молиться и ходить в церковь октябрятам нельзя. Что Бога нет, а есть Владимир Ильич Ленин, его верный ученик Сталин и великая партия большевиков, которая поведет нас к светлому будущему, к коммунизму.
Пожалуй, с этих горьких дней гонения на христианство и ее Православную церковь и началось в детских душах разрушение ростков веры в Господа Бога, в нравственное учение Христа, выраженное в его заповедях…
Была какая-то торжественность и строгость во всем облике бабушки, когда она вела своих
— Бабушка, а что это за дяденька с тобой поздоровался и снял картуз? — спросил Мишка. — Наверное, и его деток ты принимала?
— Да не только его деток, но и его самого.
Проходя мимо нищих, сидевших на паперти, бабушка остановилась и бросила в шапку юродивого медный пятак, тот в знак благодарности низко склонился и произнес что-то мне непонятное.
Очень жалею, что не могу испытывать теперь тех чувств божественной одухотворенности и какой-то неземной приподнятости, которые я испытывал в далеком детстве, когда входил в наш, известный на всю Тамбовскую губернию, пятиглавый храм. Это о его звоне колоколов, как мне казалось, десятками лет позже сказал Александр Твардовский в своей знаменитой поэме: «Здесь бухали колокола на сорок деревень…» Как-то дедушка рассказывал, что раньше в метельные зимние ночи били в самый большой колокол, чтобы путники не сбивались с дороги.
Высокие, расписанные по библейским сюжетам своды с летающими ангелами, сладкий и нежный запах ладана, печальные лики святых, обращенные на меня со всех сторон, огромные сверкающие люстры с горящими свечами — все это неизъяснимой благодатью вливалось в мою душу, растворялось в ней, наполняло ее любовью, надеждой и верой в великую силу и вечное царствие Всевышнего.
Сразу же при входе в церковь Сережа отделился от нас, купил свечку и подошел к иконе Матери Божьей Владимирской, перед которой уже молился дедушка…
Свою первую свечу, поставленную в храме, я помню и сейчас. Я не знаю, сколько мне было тогда лет, но отчетливо помню, как бабушка подняла меня на руки, зажгла свечку, оплавила ее нижний конец и, подав мне, сказала:
— Поставь ее вот сюда и скажи: «Господи, помилуй».
Мне кажется, что такое чувство радостного восхищения и ответственности я вряд ли испытал еще раз в своей жизни, какое овладело мной в ту минуту. Великий Толстой гениален как художник и как пророк. Недосягаемой вершиной его мудрости я считаю следующий его афоризм:
«Истинная мудрость немногословна. Она как „Господи, помилуй“. В эти слова христианин вкладывает бездну чувств, веру и надежду в мольбу о всепрощении, которые теснятся в его душе и не дают ей покоя»…
Бабушка зажгла две свечи и подала Толику и Пете. Потом она поочередно поднимала их на руки и помогала ставить их первые в жизни свечи. Помню лица моих младших братьев в эту минуту. В них запечатлелось что-то недетское и волнительно-тревожное, что-то светлое и непостижимо-тайное. Это выражение я увидел потом на лице младенца, сидящего на руках Сикстинской мадонны Рафаэля.