Судьбы
Шрифт:
А Максим Максимович, как схоронил свою Акулину, правда, не знал, чем занять себя, оставшись один. Хотя и числился в клубном стаже, получал и деньги – для деревни по тому времени были не малые – целых (когда миллионы ввели), три тысячи рублей. Но, скучал он, по умершей жене. Ведь ничего не предвещала о скорой кончине, а как однажды на веранде, споткнувшись об пол, упала, так и не встала после.
«Инсульт, или как тут в деревне, по старинке, говорили, «жаба» поточила ее. Раньше, у нее поболит, поболит, подмочит губы слюнями, убегала «жаба», оставляя ее в каждый раз взволнованной. А на этот раз «жаба» убила ее навсегда. Максим Максимович, он мужик еще был крепеньким, как его жена в шутку, или в гневе – семья все ж, случались и ссоры, говорила, когда касалась о его здоровье.
«Ты ж
Она в школе вела урок русской грамматики и литературы, и уроки давалась ей с кровью. Когда ее дети в школу приходили, не выучив уроки, она переживала, нервничала, а иногда и приходилось ей кричать на них.
«Что же вы… Что же вы, свой язык так не любите? В учебе мысли должны созревать, а вы… на что себя готовите? Не умной стране, не умные действие совершают люди. Вот, как сейчас. Не подумав, как следует, страну развалили».
Но кто ее слушал. Дети – они мало понимали жизнь. И не их эта была вина. Они ж видели, что творится с их родителями. Постоянный «прогладь». Денег нет. Колхоз, который кормил до этой смены новой власти, разграбили, упростили – работы нет, а детям кормится, одеться надо. Где ж брать эту «прогладь» – деньги, когда кругом разруха в этой Горбачево – Ельцинской стране. Они ж, по словам «премьера»:» … хотели лучше, а получилось, как всегда…»
После, Максим Максимович, ушел в себя. Днем в доме что-то делал, а как наступал вечер, шел торопливо клуб, будто кто – то сзади гнал его, а открыв, снова у него сужался кругозор: глухота, тоска и серость неба окружало плотно его, не давая полной грудью дышать и выдыхать. А патриотические песни, вначале открывая клуб, он специально включал, по своему понятию. «Это нужно молодежи»,– говорил он себе, разговаривая в одиночестве в холодном клубе, ожидая ребятню.
***
Это на его глазах разыгралась тяга Альб к Степану. Он, когда подъезжал к клубу на «Юпитере», машина тяжеленая, ребятня на время оставлял клуб, шли гурьбой встречать Степана. Эти секунды Альб не знала, как вести себя. Другие девчонки, визжа, вешались на Степане, а она, всегда со стороны ревностно любовалась, и, ждала. И ведь знала, он непременно, перед тем как идти в клуб танцевать, всегда подходил к ней, и, шепотом, наклоняясь к ней, говорил.
«Привет, Альб. Все стоишь – ждешь?»
А после проходил, оставляя ее одной в прогалине. Впереди солдат – памятник минувшей войны – сзади – крыльцо клуба, а по бокам – сад школьный, а другом – соседствовал сельская мэрия.
Хотя и обидно было, что он оставлял ее одной в этой прогалине, но Альб от этого старалась не делать трагедию. Понимала, конкурсантов для Степана и без нее хватало, вешающихся на его шее.
«Ладно. Погоди. Знай,– говорила он себе со злостью. – Ты мой, мой. Только мой».
Сейчас, кто бы из тех девчонок спросила, как она: «Сохнет ли до сих пор по Степану», она бы, конечно, сначала засмущалась, потом рассмеялась бы в лицо этому человеку, а тогда, когда у Степана в один год – и это произошло как раз перед выпускными экзаменами в школе – сначала умерла его инвалидная мама. Пошли гангрены на ее ногах, а потом и его отец, Епифан, маленький человечек, с горя после смерти жены, через месяц и сам слег. Слава бога, этот маленький человечек, в леспромхозе был не последним человеком, а помощником директора по коммерции леспромхоза. Степана, на правах «бывшей элиты» – леса, быстро сопроводили в местный республиканский университет. Директор леспромхоза его пожалел, и даже добился, чтобы оплатить его учебу. А так бы… пойти только в бандиты оставалось ему в лесном поселке своем. Хотя, там, «громил» леса, и без него хватало. Но Степану, все же, повезло. Он не стал бандитом, но какая-та сносная жизнь вдалеке, все же, светилось после окончания университета. А у Альб, мама была жива, да и, когда она следом за Степаном поступила университет, Максим Максимович, ей вначале помог с деньгами. Хотя, кто он ей?.. Но у Альб тогда выбора не было. Да и мама ей тогда крепко в сердцах сказала. «Ну, что вытаращила глаза. Бери, раз дают!»
Альб, догадывалась, что-то не то происходит между ее мамой и соседом, промолчала,
«Совсем того, наверное, была»,– говорила теперь она, когда изредка, тяжело вздыхая, вспоминала мужа, лежа в интиме в обнимку с очередным ухажером.
И удивлялась:
«Ну, что в нем было такое, что сходила по нему сума?..»
***
А собственного угла у них так и не было. Пока учились, мыкались по углам «общага» университета, а когда по окончании учебы устроились оба в телевизионный завод, в стране пошли эти перемены. Что интересно, деньги успели собрать на собственный угол. Скопили почти пятьдесят тысяч рублей – несколько квартир на них можно было купить, на те, деньги, в то время. Но не было возможностей, а очередь на получение квартиры была расстоянием луны. Да и, Горбач даже вначале своей перестройки наобещал, в каждой семье по квартире. Это потом Альб поняла, в злой шуткой люди говорили же, в Москве, по Горьковскому проспекту, своим он обеспечил квартирами, но не народ. А когда у них эти накопленные деньги пропали с Павловскими реформами, то им вовсе стало плохо.
«Так почему же,– говорила Альб возмущенно,– я должна страдать за этих неумных правителей. Ждать, что ли, когда рак заговорит человеческим языком?»
И она теперь уже, сознательно пошла поэтому, адову кругу, хотя, и не выгодному ей со всех сторон: морально, нравственно и физически – изменяла мужа, дочь. Теперь она была на плаву. Пусть даже таким способом. Плевать ей на других, что о ней люди скажут. Она знала одно только. Когда, ни будь, да, она выловит крупную рыбешку.
«Ну и к черту, что будут осуждать меня. Пропади оно пропадом. Не до нравственности, элементарно выжать бы в этом бедламе».
И, вот, однажды, Альб дождалась так – и своего часа. Такую рыбу она не могла упустить, приплывшую к ней прямо в руки.
Она же таксист, таксует – свежие новости иногда даже мешали ей нормально существовать. Альб, за это короткое время, научилась любить и свое плотское, с яркими губами лицо – и она, действительно, неплохо выглядела. Вот бы сейчас увидел ее муж, то, точно, он на нее заново влюбился. Она раздалась, седалище ее, вроде даже, как бы округлилась, даже не было, и это удивительно, дряблости. Ростом она нормальная – метр семьдесят – это ей хватало, чтобы ее не обзывали, как некоторым – жыбзиком. Таксисты, они ведь, прирожденные психологи. Сразу видели в человеке изъяна. А у Альб, после долгих процедур – сауна, тело окрепло. И даже, после отлучки от дочери, «сиски», у нее заново налились, округлились до третьего размера. Она потому бюстгальтер не любила носить – это, как она позже поняла, оттеняла ее прелесть. Поэтому, когда это возможно, летом, конечно, старалась, поверх тела красивую блузку только надеть, а грудь сегодняшнее – это была ее богатством. И сама она, подолгу разглядывая себя голой ванной, каждый раз, трогая их руками эти прелести, не могла досыта не нарадоваться. До того они были хороши. Было бы возможно, сама бы пососала их губами, как в интиме ухажеры теряли головы, когда держали, широко открытыми глазами, их в своих ладонях. Они, даже, удивлению самой Альб, не колыхались как студень, а были, как созревшие антоновские яблоки: торчащие. А животом, Альб никогда не мучилась. И даже, когда родила свою Зойку, после, живот, как у других, не отвисло со складками, а теперь после стольких процедур, Альб просто выглядела великолепно.
«Вот, что значит по утрам спорт», – говорила себе Альб и с головой окуналась в эту «серую нынешнюю жизнь», отбрасывая их в сторону и радуясь мимолетными своими успехами.
А тем более теперь, когда она случайно – и зачем это она поехала на свой бывший телевизионный завод в этот день?..
«Пес, наверное, попутал меня»,– говорила она себе потом, когда ей на дорогу вылетел этот мужичок, в костюме и в галстуке, при такой жаре на улице. Да еще, Альб сразу глазом таксиста, отвергла у мужика галстук. Он не шел к его лицу. Он был смуглый, ростом почти, как и она, а этот галстук на нём, нелепо висел на его груди. Видимо, он не был любителем носить, этот «неудобный» багаж: костюм и галстук.