Судный день

Гусейнов Иса

Его необходимо срочно разыскать, и ответственность за это я возлагаю на досточтимого мовлану Таджэддина. Как ни обременен досточтимый мовлана Таджэддин своими бакинскими делами, мы возлагаем на него ответственность за все происходящее в Ширване. Пусть сын мой Юсиф не сетует на меня за это. Мы высоко ценим деятельность халифа Юсифа, но в настоящее время дух его неровен. Не будь так, он, назвавшись Ватином, не стал бы созывать и будоражить народ против нашей воли и настоятельного призыва переодеться и рассеяться. Сын мой Юсиф должен помнить: все, что происходит в караване, находится в поле зрения

Хакка. Я посылал уже однажды сказать ему, чтобы обуздал и умерил свое властолюбие. Он пренебрег нашим словом, стал Ватином и вступил на путь раскола.

Всем вам ведомо, что досточтимому мовлане Таджэддину предназначено место представителя воли Хакка при тебриз-ском троне в Царстве справедливости, и поэтому он состоит в резиденции бакинского правителя, дабы приобщиться к делам правления и заниматься делами бакинских мюридов до поры, пока власть в Тебризе не перейдет в руки совершенных. Но сейчас мовлане Таджэддину необходимо возглавить все ширванские дела, и в частности заняться розыском мовлана Махмуда.

Я окончил свое слово, дорогие мои! Я ухожу. Путь мой недалек, хотя путешествие, возможно, окажется долгим. Если услышите весть о Махмуде, сообщите через гасидов Дервишу Гаджи. Это мое последнее поручение.

Фазл замолк. Ему хотелось добавить еще несколько слов, но с этого высокого минбара сказать их оказалось делом невозможным. Очень уж высок был минбар.

Один-два раза в год созывались на проповеди мюриды, и Фазл любил произносить их с высокого минбара, воздвигнутого на пологом склоне горы: символический факел, белоснежные толпы, высокий минбар рождали состояние экстаза, в котором он обычно проповедовал народу. Но сейчас, почувствовав настоятельную потребность попрощаться со своими мюридами, он ощутил вдруг несоответствие своего духа высоте минбара и, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на влажных от обильной росы каменных ступенях, стал спускаться.

На обращенных к нему лицах мюридов, похожих сейчас на намокших от росы громадных бабочек, застыла горечь. Что они обрели, кроме хирги на плечах и веры в глазах, за эти семь лет, с тех пер, когда изгнанники собрались на первый свой сход в окрестностях Баку? Семь лет они жили, уповая на Фазла, и с потерей его не потеряют ли и обретенную родину, и веру в себя?

– Вижу ваши страдания!
– остановившись на одной из нижних ступеней, сказал Фазл.
– Вижу, родные, потрясены вы! Я дал вам правду. Я дал вам чувство достоинства и веру в будущее. Об одном жалею, что не могу облегчить ваших страданий...

По выражению лица мовланы Таджэддина, который стоял впереди всех, наособицу, Фазл понял, что допустил ошибку, дав волю чувству. Но печаль, раздиравшая сердце в миг разлуки, была гораздо сильнее предупредительных взглядов мовланы Таджэддина. К тому же, по его глубочайшему убеждению, неумение полно переживать как радость, так и горе, было признаком несовершенства духа. Таким он был сам, такими воспитывал своих мюридов. И, читая беспокойство и тревогу во взгляде мовланы Таджэддина, Фазл не умерил своей тоски и не воздержался от ее выражения.

– О том еще скорблю, что жизни, отмеренной мне, не хватит, чтобы довести вас до победного конца, ввести вас в Царство справедливости, - сказал он.

Чашу победы осушите без меня.
– Фазл увидел, как в глазах мюридов засверкали слезы, но и тут не подавил своей священной скорби, ибо неумение плакать также было признаком духовного несовершенства.

Но тут снова раздался вопль дервиша Гасана:

– Он прощается с вами, эй, мюриды! Неужто же не ясно вам, что он идет сдаваться?!

Фазл увидел смятение на лицах мюридов и понял наконец причину беспокойства мовланы Таджэддина. Но было поздно, несколько слов лекаря разбили тонкий ледок молчания, и сход, взорвавшись криками, потребовал уничтожения позорного решения и возвращения Всадника вечности в безопасное укрытие.

Один лишь мовлана Таджэддин со хвоей свитой и гасидами, которые стояли наготове, держа коней под уздцы, сохраняли спокойствие в этом бушующем море страстей.

Обвинив своего лекаря в подвластности страстям, Фазл сам дал волю чувству и тем перечеркнул свою проповедь, произнесенную с высокого минбара.

– Мы Дива не боялись, армии его не боялись, правду свою по свету несли, неужто же одного отряда убоимся?!
– кричали мюриды.
– Езжай в безопасное место, Устад! Отправляйся в укрытие!

– Для чего мы собрались - для самопожертвования или для того, чтобы принести в жертву Фазла?! Прими нашу жертву, Устад! Прими нашу жертву! кричали они.

– Что может отряд вооруженных невежд против нашей воли и правды?! Наберем полные полы камней и будем отбиваться до тех пор, пока половина нас ляжет костьми, а другая половина одержит победу!
– кричали они, повторяя слова Дервиша Батина.

И тут выступил Юсиф и предложил Фазлу неслыханную вещь.

– Созови всех своих союзников и последователей, Устад, и объяви День Фазла! Власть должна принадлежать Фазлу!
– сказал он, и по тому, с каким воодушевлением толпа одобрила его предложение, Фазл понял, как далеко зашел в своих целях Дервиш Батин.

Юсиф же, опершись на плечи двух мюридов, излагал свою программу, обращаясь то к Фазлу, то к сходу.

– Если объединить силы Кара Юсифа Каракоюнлу и султана Ахмеда Джелаири с силами сардара Алтуна и Сеида Орлата, да еще подкрепить их силами аснафа могучего класса ремесленников, то можно свергнуть лицемерного ширваншаха, говорил Юсиф, - а там в дело вступит Тохтамыш-хан, который давно ждет под Дербентом случая сразиться с Дивом, да еще Ильдрым Баязид готовится со своей стороны к войне с ним; а Царство справедливости восторжествует только после гибели Дива.

Одобрительные возгласы мюридов, сопровождавшие речь Юсифа, сотрясали горы.

Фазл стоял в стороне и с болью в сердце думал, что он упустил что-то, проглядел, когда в свое время недостаточно всерьез воспринял экстаз, в каком его мюриды изъявляли свою готовность, к самопожертвованию. На сходе накануне их демонстрации перед Гюлистанским дворцом они все твердили: "Спасение Фазла в оружии", но и тогда Фазл, хотя и насторожился, не придал этому особого значения. Теперь же, слушая Юсифа и одобрительные возгласы мюридов, он со всею ясностью увидел, какое кровожадное чудовище взросло из идеи самопожертвования. Он ужаснулся и в растерянности обратился к мовлане Таджэддину: