Судный день
Шрифт:
Всего год прошел со времени заключения договора с эмиром Тимуром, благодаря чему в Ширване, знаменитом своими шелками и прочими богатствами и постоянно из-за них терпевшем грабительские набеги ближних и дальних правителей, наступили наконец мир и благоденствие. Участники высокого меджлиса, как и все ширванские вельможи, еще жили торжеством благословенного дня заключения договора, вследствие которого по дорогам беспрепятственно ходили верблюжьи караваны, доставляя из червоводен, раскиданных во множестве в Аране вдоль Куры, а также среди тутовников меж Шемахой и Маразами, в городские шелкопрядильни драгоценные коконы, ценившиеся на вес золота, зная, что их караванам не угрожают отныне разбойничьи набеги, .и считая тимуридов, сновавших по дорогам, не врагами, а друзьями и защитниками, эмира же Тимура и его наследника Миран-щаха - крепостью и щитом Ширвана, благословенного островка, счастливо уцелевшего в залитом кровью мире.
Во всех мечетях в праздничные дни читали хутбу - благословение эмиру Тимуру; в будни же
В течение семи лет, прошедших с того меджлиса, как ни ширилось царство Тимура, обретая все новую мощь, и как ни гремело имя эмира самаркандского, заслужившего славу несокрушимого завоевателя, повсюду, где ступала нога дервишей Фазла, сотни тысяч людей выходили из повиновения и становились батинитами; многие же укрывались в неприступных горах в ожиданий дня Фазла, когда в городских общинах аснафа выступят батиниты, а горы и скалы обрушатся на тимуридов. Это-то и нужно было Ибрагиму. По его мысли, шейх Фазлуллах уже сделал свое дело, продолжить следовало не ему. Пришедши семь лет тому назад в Ширван обыкновенным шейхом, он именовался ныне шейхом Великой среды (Великая среда - вселенная, термин хуруфитов - ред.), Натигом-оратором, человеком-богом и превратился в объект поклонения не только в странах, стонущих под игом Тимура, но и в самом Ширване среди многочисленного аснафа. Тайная резиденция Фазлуллаха в Баку, так же как и то обстоятельство, что очаг хуруфизма находится в Ширване, ни для кого уже не составляло тайны. То ли по изменническому умыслу, то ли стараниями дервишей-хабаргиров, ходивших по ширванским дорогам без боязни и запретов, до Мираншаха дошла хранимая в строжайшей тайне весть о связях шаха с хуруфитами. Все разговоры сейчас вертелись вокруг этого и могли разрешиться или победой Мираншаха, который, убедив повелителя в измене Ибрагима, придет наконец к долгожданной цели, или торжеством Ибрагима, который должен, как то положено верному союзнику, отправиться навстречу эмиру Тимуру, победоносно возвращающемуся из Багдадского похода, с вескими доказательствами своей вражды к хуруфитам и дружбы и повиновения повелителю.
Над лабиринтом подземных ходов между жилым зданием дворца Голистан ханегой и шахской мечетью простиралась широкая беломраморная площадь. Вечером того дня, когда Амин Махрам сообщил шаху с нарочным о прибытии посла Фазла, Сеида Али, в сопровождении двух товарищей, Ибрагим пересекал эту площадь по направлению к Главным воротам.
Так как был час душевного покоя и близости к аллаху, вся семья и приближенные шаха находились в молельне с высоким куполом, перед михрабом, обращенным к Кыбле. Ибрагим тоже был там, с ними. В голубой мантии поверх белого чекменя и в белоснежной чалме, как положено в часы молитв, он свершал свой вечерний намаз, стоя между шейхом Азамом и кази Баязидом, и сосредоточенно, не пропуская ни слова из суры, произносимой мукеббиром руководителем намаза, слушал и молился. Но мысли уносились к послу Фазла, и в середине службы, сославшись на то, что душа его просит уединения, он покинул молельню, расположенную на первом этаже, и поднялся к себе, в покой уединения. Ханега была построена таким образом, что голос мукеббира, проникая сквозь каменные стены и перекрытия, достигая сводов покоя уединения на втором этаже и эхом отражаясь от них, звучал так же отчетливо, как внизу, в молельне. И когда Ибрагиму случалось, как сегодня, уйти с середины службы, он слушал продолжение суры, поднимаясь по лестнице; окончание же ее повторял, преклонив колена на молитвенном коврике в покое уединения. Ежедневный пятиразовый намаз, по получасу - самое меньшее - каждый, отнимал так много времени, что Ибрагим, когда не позволяли дела, как ни грешно было пропускать, объединял два-три намаза и творил их зараз; порою же, как сейчас, озабоченный делами мирскими, чувствуя отдаленность от всего святого, удалялся на полуслове к себе, в покой уединения.
Среди тайн, ставших явными, одна, пока нераскрытая, особенно заботила шаха. Ее разоблачения он боялся пуще смерти. Амин Махрам - друг Фазла, и Гёвхаршах - первенец и наследник Ибрагима, было одно и то же лицо. Семь долгих лет Ибрагим с особой предусмотрительностью и тщательностью оберегал страшную тайну. Утром, получив сообщение, что Гёвхаршах, не доверяя никому судеб посла и его товарищей, решился лично проводить их во дворец, чтобы уберечь и защитить их своим присутствием, Ибрагим, встревоженный безрассудным риском сына, тотчас отправил гонца, обратно с повелением принцу привести послов во время вечернего намаза, за которым последует час душевного покоя и
Судьба послов была предрешена. Дыхание еретиков, по утверждению шейха Азама, ядовито и исполнено злых чар, и, дабы не подвергаться их влиянию, следует арестовать их у ворот, не впуская в посольский покой и, тем паче, в тронный зал. Шейх Азам считал необходимым свое присутствие при аресте послов, ибо только ему, садраддину, посильно словом своим обезвредить халифа Фазлуллаха Сеида Али, который, как известно, зачаровывает смертных искусительными речами, и Ибрагиму ничего не оставалось, как согласиться на требование председателя религии.
Теперь, однако, дело в корне менялось. Шейху Азаму никак не следовало видеть принца Гёвхаршаха в обществе отлученных от религии еретиков. Поэтому Ибрагим ни словом не обмолвился об утреннем гонце и, удаляясь с вечернего намаза, попросил шейха Азама не уходить в мечеть, где он обычно проводил час душевного спокойствия, а остаться в молельне, чтобы почитать принцам из Жития имамов. Ибрагим знал, что привычка к тайной деятельности, с юных лет вошедшая ему в плоть и кровь, сделала его чрезмерно осторожным и осмотрительным. Очень возможно, шейх Азам и не усмотрит ничего подозрительного в том, что, отправившись еще зимою, когда горы были покрыты снегом, с вооруженным отрядом на поиски Фазлуллаха, принц Гёвхаршах не сыскал его до самой весны и вернулся без него, но с его послами. Но Ибрагим знал и то, что шейх Азам, потерявший покой и сон с тех времен, как хуруфиты обосновались в Ширване, нынче, заполучив официальную фитву об их отлучении, суде и казии, никого не пощадит и способен обвинять в пособничестве еретикам самого принца Гёвхаршаха, не пожалеть его ума, красоты и доброты, светом которой озарен Ширван. Обвинить и потребовать его казии.
И поэтому, когда юный гулам сообщил Ибрагиму в покое уединения о том, что принц с послами подходят к воротам, он, подобрав полы своей голубой мантии и бесшумно спускаясь по лестнице, все еще с опаской думал о шейхе Азаме и, приостановившись, постоял на лестничной площадке в слабом, процеженном сквозь цветные стекла шестигранного шебеке - единственного стрельчатого окна молельни - свете, прислушался и, убедившись, что шейх уже начал чтение Жития своим звучным выразительным голосом, спустился, вышел на беломраморную площадь и направился к Главным дворцовым воротам, освещенным множеством факелов, в свете которых мерцало оружие отборного отряда аскерхасов (Аскерхасы - дословно: чистое воинство, личное отборное войско ширваншаха - ред.).
По пути справа и слева от шаха возникали статные фигуры в черных суконных чекменях и желтых сафьяновых сапогах, вооруженные небольшими, отделанными серебряной насечкой щитами и обнаженными мечами.
Дербентские родственники Ибрагима по материнской линии, денно и нощно охранявшие его в годы шекинской ссылки, они и теперь отказывались уйти на покой и добровольно служили ему телохранителями. Все они были уже немолоды, имели в Шемахе свои особняки с многочисленной челядью, а в окрестностях - по большому участку тутовых садов и по два-три десятка червоводен. Ибрагим давно уж даровал им право на покой и жизнь в кругу семьи, но они, ссылаясь на смутные времена, в кои куда как трудно отличить врага от друга, не соглашались оставить его, и он сейчас в сопровождении родичей-телохранителей неспешно приближался к стройно стоявшему у Главных ворот отряду аскерхасов. Навстречу ему выступил высокий молодой человек и склонился в поклоне. Это был принц Гёвхаршах. Голубое павлинье перо на серо-стальном шлеме, повязка из голубой тирьмы, стягивающая шлем на лбу и висках и узлом повязанная на затылке, серо-стальная кольчуга, даже конь серой масти, с которого принц только что, видимо, спешился и которого с трудом удерживали два конюха, - все было под цвет небес. Мягкие золотистые, как у отца в юности, усы и бородка выгорели на солнце и ветру и стали жесткими, на загоревшем до черноты лице еще больше н прозрачнее светились голубые миндалевидные глаза.
У Ибрагима было восемь сыновей, и первенца Гёвхаршаха он любил равно, если не больше остальных семерых вместе. Встречаясь после пяти-шестидневной разлуки, он едва сдерживался, чтобы не прижать к груди, как младенца, этого стройного, как кипарис, длинноногого и длиннорукого богатыря. Во дворце Гюлистан, как и по всей Шемахе, много толковали о любви шаха к наследнику, связывая и объясняя ее любовью к покойной матери, от которой Гёвхаршах, как и отец его, унаследовал большие голубые глаза и золотистые волосы. Но родичи-телохранители знали, что причина глубокой привязанности шаха кроется не только в разительное внешнем сходстве сына с бабушкой. Сопутствуя Ибрагиму с детства, переселившись с ним из Дербента под шекинское поместье, оттуда в Шемаху, они не забывали, что Ибрагима разлучили с матерью в очень юном возрасте, почти ребенком. Гёвхаршах, подросши и едва научившись держаться в седле, втайне от бдительного ока старост Хушеика, часто уезжал в Дербент погостить у бабушки и по возвращении в отцовское поместье читал отцу бабушкины баяты. В тяжелые, унизительные годы, когда Ибрагим жил той же жизнью, что и его будущие подданые, ремесленники и крестьяне, частенько тайно навещавшие его, он, походив за сохой и устав изрядно, ложился отдохнуть под деревом на краю пашни, клал голову на колени сыну, и Гёвхаршах, с ранних лет трогавший своей недетской чуткостью, начинал, напевать бабушкины баяты: