Судный день
Шрифт:
Большая красная стрелка манометра задрожала и медленно поползла вниз вдоль черных делений, отмечающих миллиметры ртутного столба.
Фон Хайссен следил за тем, как стрелка датчика температуры прошла отметку «0». Он по-прежнему злился из-за исчезновения детей, но в рейхе были хорошо известны его связи с Гиммлером, и он был уверен, что гестапо очень скоро вновь схватит беглецов. Границы перекрыты, а причалы в Вене будут тщательно проверены, точно так же, как и расписания отхода судов, направляющихся на Стамбул.
Сквозь слезы Рамона непонимающе смотрела на иней, который на глазах покрывал большие трубы у нее над головой,
— Двадцать тысяч футов, — заметил Ричтофф. — А эта оказалась покрепче, чем я думал.
Гауптштурмфюрер Брандт кивнул, не отрываясь от показаний датчика барометрического давления. Эксперимент длился уже двадцать минут, и красная стрелка прибора падала сейчас уже непрерывно. Шкала его для наглядности была проградуирована в футах: 20 000… 21 000… 22 000…
— Онозадергалось, — заметил Брандт, когда давление дошло до отметки 23 000 футов.
— Гораздо крепче, чем я думал, — сказал Ричтофф. — Пульс сейчас сто восемьдесят. Просто поразительно, как напряженно может работать сердце, перед тем как остановиться. Обратите внимание, как покачивается голова. И даже при такой температуре выступает пот.
Рамона отчаянно боролась за каждый вдох, в то время как тело ее сотрясали судороги.
— Мои дети, мои дети, — задыхаясь, шептала она.
— Я думаю, что ононаконец потеряло сознание, — небрежно заметил Ричтофф. — Дыхание замедлилось до критического.
— А на губах выступила пена, — возбужденно сказал гауптштурмфюрер Брандт.
Ричтофф обернулся к своему ассистенту.
— Сделайте пометку о появлении сильной синюшности. — Циркуляция крови, обедненной кислородом, сделала лицо Рамоны полностью синим.
— А сейчас остановилось и дыхание, — отметил Ричтофф. Через пять минут он повернулся к фон Хайссену. — Она мертва, но это совершенно поразительный образчик. Почти двадцать пять тысяч футов… Я не припомню, чтобы кто-то доходил до такой высоты, и не только среди женщин. Будем надеяться, что вскрытие предоставит нам новые интересные данные.
— Хорошо. Если вам понадобится еще что-нибудь, дайте об этом знать Гансу.
Фон Хайссен направился обратно к себе в кабинет, где его ждали две срочные телеграммы. Первая была от Альберто Феличи, в ней сообщалось, что он очень скоро отправляется в Стамбул по делам Ватикана. Во второй Адольф Эйхманн писал, что дети, по-видимому, находятся на борту фрахтовочного парохода, направляющегося к Босфору, и советовал напрямую связаться с военным атташе Германии в Стамбуле.
Фон Хайссен нажал кнопку звонка, вызывая своего адъютанта. «На этот раз не будет никаких ошибок», — пообещал себе он, решив присмотреть за всем лично.
— Herr Kommandant?
— Организуйте, чтобы я завтра утром первым рейсом вылетел из Вены в Стамбул, а эту телеграмму отошлите в Ватикан, — распорядился он, протягивая Брандту свой ответ Феличи, где предлагал тому встретиться в Стамбуле в
18
«Вильгельм Колер»
Голодные, замерзшие и израненные, Ариэль и Ребекка жались друг к другу под рубкой «Вильгельма Колера». Ближе к корме по правому борту прятались под навесом другие дети. Поржавевшая палуба вибрировала под ногами в такт непрерывному глухому стуку пароходного двигателя — тумп-тумп-тумп. С юга, из-за Черного моря, небо заволокли дождевые тучи, но холодный воздух все равно был лучше, чем задымленная каюта. Из кармана, где лежали карты отца, Ариэль осторожно вынул печенье, которое он приберег после завтрака, и разломил его пополам. Когда он отдавал его сестре, на мостике у них над головой послышался крик.
— Три месяца я твержу вам, что коренные подшипники перегреваются! И вы все время хотите полные обороты, но, если продолжать в том же духе, их просто заклинит!
В черных глазах Барзани горела ярость. Все эти разговоры были такими же старыми, как и сам этот паровой двигатель. Для Барзани перегретые подшипники были синонимом катастрофы. А для старого турка на капитанском мостике любое снижение скорости означало плохое настроение у хозяина судна и потерю премии.
— На этом корабле капитан я, а вы, мистер, должны просто выполнять мои приказы. Держать полные обороты!
Барзани вихрем слетел с мостика; грязная роба вверху была расстегнута, и по темной волосатой груди стекал пот.
— Сукин сын, — пробормотал он, спускаясь по крутому трапу в машинное отделение.
Стук поршней, шипение пара и рев печи под котлом были оглушающими, но во всей этой какофонии звуков он заметил посторонний шум. Словно дирижер большого оркестра, чувствующий мизерную фальшь гобоя, среди всего этого грохота в машинном отделении «Вильгельма Колера» механик уловил легкое постукивание. От главного двигателя к корме во всю длину киля тянулся единственный блестящий ведущий вал, окруженный полукруглыми крышками опорных подшипников размером с небольшой автомобиль. Барзани проверил потемневшие манометры давления пара над печью и взял свою перепачканную ручную масленку. Он пошел назад, наклоняясь, чтобы пролезть через узкие переборки, окружавшие пульсирующий ведущий вал. Добравшись до первой из массивных крышек подшипников, он пощупал ее рукой. Она была горячей — слишком горячей. Барзани влил нужную порцию масла через горловину наверху громадного кожуха. Затем он остановился и погрозил кулаком в сторону мостика.
— Pic!Ублюдок! — выругался он и направился вдоль вала к следующему подшипнику.
«Вильгельм Колер» вошел в Босфор уже ближе к вечеру. Мустафа Гекоглан знал, что этот пролив был одним из самых опасных водных путей в мире. На протяжении семнадцати морских миль нужно было миновать шестнадцать мысов, к тому же здесь существовало поверхностное течение, направленное на юг из Черного моря в Мраморное; но из-за разности в солености воды этих морей на глубине работало другое течение, противоположной направленности. Гекоглан попеременно пыхтел трубкой и отхлебывал свой кофе, приправленный ракией, крепкой виноградной водкой, которую турки называют aslant sutu— «львиное молоко».