Суета сует
Шрифт:
Вера Ивановна, покачивая Настеньку, склонилась над пианино.
— Ну вот, видишь, и купили. И не надо будет больше к Полине Ефимовне ходить, кланяться… Нравится? Видишь, какое красивое, большое. И клавишев вон сколько. Черные, белые. Нравится?
Настенька прижалась щекой к матери. Мокрыми от слез глазами строго смотрела на пианино.
— Ну вот, золотая моя, — Вера Ивановна ловила губами мочку уха дочери, — придет время, и ты у нас будешь играть музыку Скрябина и этот… как его, «Лунный вальс». Будешь ведь?
Настенька сунула палец в рот и серьезно кивнула.
Нежданно-негаданно
Егор проснулся сразу, словно кто в бок его толкнул. Что-то
Вчера, по случаю приезда Митрия Митрича, который прикатил на субботу-воскресенье поохотиться, Егор малость перепил и теперь чувствовал себя неважно: гудела, разламывалась голова, повис под ложечкой кисло-сладкий липкий комок.
«Эт, язви тя, охотник — ни ружья, ни припасу, ни лыж, — беззлобно подумал Егор, прислушиваясь к трелям шурина. — Не мог уж, зараза, беленькой, что ли, купить? Набрал какой-то отравы, вермутища поганого. Все ловчит, чтоб подешевле да посердитей, а ты хворай теперь…» Он тяжело сполз с койки, сунул ноги в остывшие за ночь валенки. Подошел, пошатываясь, к двери, набросил на плечи полушубок и вышел из избы. «Освежиться надо — авось полегчает».
На улице свирепствовал мороз. Луна, окруженная радужным кольцом, повисла в беззвездном небе, точно белый пятак, и в ее неживом свете все вокруг было ясным и четким, словно отмытым и очищенным.
Егор остановился на крыльце, качнулся от ударившего в голову студеного воздуха, пахнущего хвоей и снегом, жадно глотнул эту бодрящую благодать, поежился, когда первая волна озноба пробежала по телу, покрывая кожу шершавыми пупырьками. Огляделся.
Изба Егора стояла у самой опушки леса, с трех сторон окруженная такими же теплыми когда-то и обжитыми домами, которые все вместе носили немного легкомысленное, но веселое название Пятнышко. Но как стали укрупнять колхоз, соседи разъехались кто куда — кто на центральную усадьбу, а кто и вовсе в город — и остался в бывшей деревеньке один Егор, который, чтоб не приставало колхозное начальство, оформился лесником и, довольнешенький, докуковывал с суровой на вид, молчаливой женой оставшуюся жизнь — летом шустрил в лесу, справляя свои новые бессчетные обязанности, зимой гонял с заезжими городскими зайцев и лис или помогал мужикам вывозить дрова.
Сейчас соседние избы выглядели сиротливо, утонули под пуховиками снега, уткнулись глазками-окошками в сугробы. Егор нахмурился, вспомнив вчерашнее. После того как переговорили обо всех новостях, от международной политики до городских и колхозных сплетен, после того как похвалили-похаяли детей, которые, что у Митрия Митрича, что у Егора, жили врозь с родителями, отделились, завел шурин давнюю нудную песню, только в этот раз вовсе уж откровенно и настырно: давай, дескать, разберем избы, все равно, мол, бесхозные, да продадим — какие на дачи горожанам, какие на дрова; покупателей, говорил, уже нашел, это, говорил, беру на себя, твое, говорил, Егорово то есть, дело лишь согласие дать — хорошие, говорил, деньги получишь, да и людям, которые нужду в дачах или дровах имеют, добро сделаешь. Но Егор даже и слушать не хотел.
«Нет, не дело это, — запахивая полушубок, снова укрепился в решении он. — А вдруг хозяева приедут? Срамоты не оберешься. Чужие ведь избы, чу-жи-е!.. Ох ты, Митрий Митрич, шустряк, охотник липовый, в рот те дышло! — разозлился Егор. — Охотник… до чужого добра».
Он перевел взгляд на двор. Посмотрел на поленницу, на колоду с воткнутым в нее топором и разбросанными вокруг чурками, которые так и не собрал вчера, — очень уж приезду шурина обрадовался, на утрамбованный снег, исчерченный блестящими следами полозьев. Потеплел взглядом. Все было знакомо и привычно до мелочей, но все же что-то во дворе
Лошади вели себя странно: глухо, тревожно всфыркивал Васька, жалобно и испуганно ржал Дурачок — суетливо затопали копыта, раздался приглушенный удар, и снова коротко всфыркнул-вскрикнул жеребец.
«Что за леший! Дерутся, что ли?» — Егор удивился и захрустел по снегу, словно по капустным листьям, к сараю. И, уже подходя к двери, остановился, озадаченный. Понял, что удивило и обеспокоило на крыльце. Не было Шарика — лохматого, неизвестно какой породы и масти пса. Обычно Шарик всегда крутился во дворе, и, появись Егор днем или ночью, вокруг него всегда металось изнывающее от преданности, подпрыгивающее, чтобы лизнуть руку, падающее на спину, чтобы пощекотали живот, влюбленное в хозяина мохнатое существо с подхалимскими глазами.
«Вот вражина! — Егор сплюнул. — Забрался небось в сарай и гоняет жеребца — за Дурачка, вишь, обиделся, что потеснили его. Ну, паразит!»
Он решительно дернул ручку двери. С косяка, обросшего серебристым мхом инея, посыпались снежные кружева, беззвучно рассыпаясь в невесомую пыль. Струйка снега скользнула Егору за шиворот. Он зябко поежился, поднял глаза, а мельком, боковым зрением, успел увидеть: сероватая мгла сарая… белый столб света, пробивающийся через невесть откуда взявшуюся в крыше дыру… толстые глянцевые крупы лошадей, забившихся в угол, их взбрыкивающие ноги, взблеск подков… две пары красноватых, словно остывающие угли, непонятных пятнышек… одна пара — в дальнем углу… другая — метнулась к двери. Сильный удар в грудь отшвырнул Егора, и он, охнув, ударился затылком о поленницу.
Из сарая выпрыгнула большелобая, с подтянутым животом и злобно поджатыми ушами, собака. Отскочила в сторону, села напротив человека, оскалилась, собрав в складки кожу на морде. Следом за ней не спеша, трусцой, выбежала другая собака, поменьше — самка, наверно. Неторопливо просеменила по двору, села рядом с первой, отвернула башку в сторону.
«Волки!» — Егор похолодел.
Первый волк, задрав морду к луне, взвыл вдруг на низкой ноте, перешедшей постепенно в высокий дрожащий вопль. Откуда-то из-за сарая ему заунывно откликнулся другой зверь.
«Мать честная, да сколько же их?!» — Егор с ужасом вспомнил, что этот-то вот тоскливый, скулящий всхлип и разбудил его.
Из-за сарая серыми гибкими тенями выскользнули еще два волка и сели, облизываясь, рядом с первыми.
«Шарика сожрали», — машинально отметил Егор.
Волки сидели неподвижно, и их длинные тени черными полосами распластались на белом-белом снегу.
Егор всматривался в зверей, и вдруг ему показалось смешным и глупым все это. Дурь какая-то! В его собственном доме, у поленницы, которую он два дня назад так старательно складывал, невдалеке от крыльца, вторая ступенька которого поскрипывает, если встать на край ее, он, Егор, здоровый, крепкий, может нежданно-негаданно умереть, его не станет — навсегда, совсем не станет! — а эти дрова, эта колода, которую он чувствует плечом, эти катыши лошадиного навоза останутся, и ступенька по-прежнему будет поскрипывать и поскрипывать. Без него.